Разоблаченная Изида. Том II - Блаватская Елена Петровна. Страница 32

Определенно абсурдно судить древних с нашей нынешней точки зрения на пристойность и достоинство. И вне всякого сомнения, что не та церковь – которая теперь стоит обвиненная всеми современными исследователями символов в присвоении в точности тех же самых эмблем в их грубейшем аспекте и которая чувствует себя бессильной опровергнуть эти обвинения – может бросить камень в тех, которые послужили ей образцами. Когда такие люди как Пифагор, Платон и Ямвлих, прославившиеся своею нравственностью, чистотою, участвовали в мистериях и говорили о них с почтительностью, то не пристало нашим современным критикам судить о них по одному только внешнему виду. Ямвлих дает объяснения самому худшему; и его объяснение должно бы внушить полное доверие умам, свободным от предвзятых мнений.

«Показы такого рода», – говорит он, – «в мистериях были представлены с целью освобождения нас от безнравственных страстей путем доставления удовольствия зрению и в то же время подавляя все нехорошие мысли благоговейной святостью, какая окружала эти обряды» [214]. «Мудрейшие и лучшие люди языческого мира», – добавляет д-р Уорбертэн, – «все единодушно сходятся на том, что мистерии были учреждены безупречными и преследовали благороднейшие цели, применяя достойнейшие средства». [93]

В этих знаменитых ритуалах, несмотря на то, что туда допускались лица обоих полов и всех классов общества, и участие в них даже было обязательным, в действительности лишь немногие достигали высшего и окончательного посвящения. Градации мистерий даны Проклом в четвертой книге его «Теологии Платона».

Феон из Смирны в «Математике» также делит мистические обряды на пять частей:

И это была самая последняя и самая благоговейная изо всех мистерий.

Имеются писатели, которые часто задумывались над значением этой выраженной претензии на «дружбу и внутреннее общение с Богом». Христианские авторы отвергали притязания «язычников» на такое «общение», утверждая, что только христианские святые были способны и теперь способны на это; материалистические скептики, вообще, надсмехались над этой идеей обоих. После долгих веков религиозного материализма и духовного застоя весьма определенно стало трудно если и не совсем невозможно обосновать притязания обеих партий. Древних греков, которые когда-то толпились вокруг Агоры Афин с ее алтарем «Неизвестному Богу», – больше нет; и их потомки крепко верят, что они нашли этого «Неизвестного» в еврейском Иегове. Божественные экстазы ранних христиан уступили место видениям более современного характера в полном согласии с прогрессом и цивилизацией. «Сын Человеческий», являющийся восхищенному взору древнего христианина грядущим из седьмых небес в облаке славы и окруженным ангелами и крылатыми серафимами, уступил место более прозаичному, но в то же время и более деловитому Иисусу. Последнего теперь показывают делающим утренние визиты Марии и Марте в Вифании и садящимся «на диван» с младшей сестрой, любительницей «этики», тогда как Марта отправляется на кухню готовить. Недавно разгоряченная фантазия кощунственного бруклинского проповедника и шута, достопочтимого д-ра Толмеджа нарисовала ее бегущей назад «со вспотевшим лбом и с кувшином в одной руке и со щипцами в другой… она подбегает к Христу» и бранит его, что он не обращает внимания, что сестра предоставила «ей одной обслужить их». [95]

Со времени рождения торжественной и величественной концепции о непроявленном божестве адептов древности до таких карикатурных описаний того, кто умер на Кресте за свою филантропическую преданность человечеству, – прошли долгие века, и их тяжелая поступь, кажется, почти полностью изгладила всякое чувство духовной религии в сердцах называющих себя его последователями. Поэтому неудивительно, что выражение Прокла больше непонятно христианам, и отвергается, как «причуда», материалистами, которые в своем отрицании менее кощунственны и атеистичны, чем многие из достопочтенных и членов церквей. Но, хотя греческой эпоптейи больше нет, у нас есть в нашем нынешнем веке народ, гораздо более древний, нежели самые древние эллины, который пользуется «сверхъестественными» способностями до такой же самой степени, как пользовались их предки в дни гораздо более далекие, чем троянские. Именно на этот народ мы обращаем внимание психолога и философа.

Нет надобности углубляться в труды востоковедов, чтобы прийти к убеждению, что в большинстве случаев они даже не подозревают, что в сокровенной философии Индии имеются глубины, которых они не прощупали и не могут прощупать, так как они проходят дальше, не заметив их. В обращении с индусской метафизикой преобладает тон сознания превосходства, оттенок презрительности, как будто только европейский ум достаточно просвещен, чтобы полировать неотшлифованный алмаз древнесанскритских писателей и отделять, что хорошо и что плохо, ради блага своих потомков. Мы видим, как они спорят по поводу внешних форм выражения, без представления о тех великих жизненных истинах, которые те скрывают от взоров профана.

«Как правило, брахманы», – говорит Жаколио, – «редко поднимаются выше класса грихастха [жрецы низших каст] и пурохита (заклинатели, предсказатели, пророки и вызыватели духов]. И все же, как мы увидим… раз уж мы заговорили об этом вопросе и изучаем проявления и феномены, что эти посвященные первой степени (самой низшей) приписывают себе и, по-видимому, в самом деле, обладают способностями, развитыми до такой степени, какая никогда не была достигнута в Европе. Что же касается посвященных второй, а в особенности третьей степени, то они претендуют на власть, позволяющую им игнорировать пространство и время, распоряжаться жизнью и смертью» [378, с. 68].

Таких посвященных, как эти, Жаколио не встречал, ибо, как он сам сказал, они появляются только в самых торжественных случаях, и когда требуется утвердить веру в широких массах путем феноменов более высокого порядка.

«Их никогда не видно ни по соседству с храмами, ни даже в самих храмах, за исключением великого пятилетнего праздника огня. По этому случаю они появляются около полуночи на платформе, воздвигнутой в середине священного озера, подобно призракам, и своими заклинаниями освещают пространство. Огненный столб света поднимается около них и стремительно несется от земли к небу. Странные звуки слышатся в воздухе, и пятьсот или шестьсот тысяч индусов, собравшихся со всех концов Индии, чтобы лицезреть этих полубогов, бросаются наземь, погружая лицо в пыль и призывая души своих предков» [378, с. 78, 79].

Пусть любой беспристрастный человек прочтет «Spiritisme dans le Monde», и он не поверит, что этот «непримиримый рационалист», как Жаколио любит себя называть, – сказал хоть одним словом больше того, что он в самом деле видел. Его сообщения находят поддержку и подтверждаются сообщениями других скептиков. Как правило, миссионеры, даже прожившие полжизни в стране «поклонения дьяволу», как они называют Индию, или неискренне отрицают огульно все то, чего они не могут знать как правду, или же смешно приписывают все феномены этой силе Дьявола, которая превосходит «чудеса» века апостолов. И что же, как мы видим, этот французский писатель, несмотря на весь свой неисправимый рационализм, вынужден признать после повествования величайших чудес? Как бы он ни наблюдал за факирами, он вынужден ясно засвидетельствовать их совершенную честность в отношении их чудесных феноменов.