Самый бешеный роман - Богданова Анна Владимировна. Страница 49

Теперь, когда я нахожусь вдали от «Лучшего человека нашего времени», должна признаться, что то сильное чувство, которое я испытывала к нему, еще не угасло и я все еще продолжаю думать о сочинителе детективов. Глупо скрывать очевидное, к тому же от самой себя.

Мои размышления прервал подозрительный шелест в дальнем углу чердака – обнаглевшие крысы, ощущавшие себя тут полноправными хозяевами, привыкли к моему присутствию и поспешили о себе заявить, что заставило меня немедленно приступить к поиску старой одежды.

В качестве трофея я притащила на второй этаж протертые, изъеденные до колен джинсы и полинялый свитер. Хоть что-то! Я и этому была рада.

Дни в деревне протекали как-то странно, не как в городе – они то неслись с невероятной быстротой, то растягивались, словно густая патока. Теперь я обитала одна на втором этаже, но никакой возможности хоть что-нибудь написать не было – то с первого этажа доносились обрывки эмоционального разговора между мамашей и Николаем Ивановичем, то мама журила своих питомцев, постоянно хлопая дверьми, а через каждые двадцать минут я слышала ее неторопливые шаги на лестнице, тяжелые вздохи и причитания. Так что очередная фраза, которую я пыталась написать, зависала на самой середине, ожидая завершения…

«Я больше не могу!», «Глаза б мои его не видели!», «Я по тебе уже соскучилась, поговори со мной!», «Я тут одна, как в пустыне!» – обычно говорила она, а после обеда:

– Да хватит тебе сидеть, пойдем, погуляем! Где ты еще воздухом подышишь, как не в деревне?!

И мы отправлялись на прогулку. Всю неделю наш променад заключался в том, что мы неторопливо добирались по безлюдной дороге до соседней деревни. Когда я впервые вышла на прогулку и окинула взглядом тот простор вокруг себя, который и обозреть-то до конца было невозможно, я забыла обо всем на свете – и о Кронском, и содружестве – короче, о своей московской жизни. Глаз мой никогда ничего подобного не видел: бесконечные поля искрящегося голубоватого (будто кто-то невидимый умело и равномерно присыпал их синькой) снега, а где-то далеко-далеко, словно мираж, виднелся серебристый темно-малахитовый лес. Этому однообразному величественному пейзажу не было конца – он лишь прерывался соседней деревушкой, где в морозный зимний воздух вливался сладковатый запах дыма из труб. А дальше опять снег и темная каемка леса вдалеке.

Маршрут наших с мамой прогулок изменился после того, как мы встретили госпожу Попову. Лет десять назад она переехала сюда из Москвы, сдав квартиру в городе. Ей 69 лет. За глаза мамаша упорно меняла ударение в фамилии соседки со второго на первый слог, заменяя начальную букву «П» на «Ж», что звучит крайне неприлично.

– А чо это вы все в ту сторону ходите? – спросила она, поравнявшись с нами и показывая пальцем – они у нее какие-то несуразные – кривые, длинные и толстые одновременно. – Мы с бабами у лес ходили. А вы чо не ходите?

Особой страстью госпожи Поповой было коверканье слов – так что поначалу и не поймешь, о чем она говорит. Однажды она рассказывала, как приехала в гости к дочери и зятю:

– Пока по ступениякам-то подылась, а их 58, я сосчетала! – кричала она, растопырив нескладные пальцы. – В дом-то ворвавшись, сумки как кину, – в слове «кину» ударение неизменно ставилось на букве «у», – и сразу в туфалет. А мои-то шпионов жарят. Любят они шпионов есть! Оказалось, у зятя рождение. А я забула.

– Но потом-то поздравили, наверное, подарили что-нибудь? – осведомилась мама.

– Вот ишчо! – воскликнула госпожа Попова, будто ей нанесли смертельную обиду. – В жисти никого не проздравляла!

Как потом выяснилось, шпионами она называла грибы шампиньоны.

Другой ее страстью было хвастовство, что у нее, мол, все есть и ей ничего не надо. Как-то раз она даже затащила маму в избу и принялась выдвигать всевозможные ящики, приговаривая:

– Погляди-кась, во! Конфекты и такие, и сякие! Две упаковки бананов! А это, это, – задыхаясь, распахнула она холодильник. – «Ножки Буша». Пять коробок! Да! Все у меня есть! Мне мои из Москвы привозят. Я им сальца, а они мне вот!..

И третьей страстью Поповой было стремление к наживе – так что по приезде в деревню из-за этой своей последней страсти она чуть было не перетравила всех жителей. Госпожа Попова где-то краем уха услышала, что самогон можно изготавливать на кетчупе. Поначалу все накинулись на невиданную новинку, не ожидая подвоха, а наутро всем миром пошли к «отравительнице», твердо решив забить ее до смерти дубинками. Госпожа Попова избежала смерти только благодаря тому, что заперлась на все замки и две недели из дома носа не казала.

– Как же в лес-то пройти? Там же сугробы! – удивилась мама.

– Ничего-того подобного! – победоносно воскликнула Попова (а голос, надо заметить, у нее препротивный – громкий, базарный, переходящий в визг). – Мы с бабами собралися, валенки нацепили и друг за дружкой, следок в следок, ножка к ножке три дня ходили и тропку протундырили. Крысота там, Полин, ну просто описанная! Сходите, поглядите! – сказала она, обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы.

И мы отправились по «протундыренной» стежке через поле в лес. Очутившись в лесу, от «крысоты» у меня закружилась голова: апельсиновое закатное солнце разлилось по кронам сосен и елей, переливаясь на их заснеженных лапах.

– Как в сказке! – кричала я вне себя от восторга и никак не могла успокоиться, потому что не удавалось подобрать нужных слов, метко определяющих сие зрелище. – Волшебство какое-то!

– А ты гулять идти не хотела!

После этого дня к нашему обычному походу в соседнюю деревню прибавился еще и лес.

Вечерами, когда на улице становилось совсем темно и небо сплошь покрывалось звездами – так, что был даже виден Млечный Путь, а луна висела красным блином над домом госпожи Поповой, – Николай Иванович вытаскивал меня во двор и каждый раз говорил одно и то же:

– Подыши. Смотри небо какое! В Москве ни такой яркости, там вообще звезд не увидишь, – он выжидающе замолкал.

– Да, – поддерживала я его.

– Конечно, загазованность в городе какая! Да, – передразнивал он меня и задавал свой коронный вопрос: – А ты знаешь, где находится Полярная звезда?

– Нет, – отвечала я – ответ «да» оскорбил бы Николая Ивановича.

И отчим в который раз принимался с наслаждением объяснять:

– Видишь Большую Медведицу?

– Это вот эта? – пальцем в небо указывала я.

– Ну, вон, ковш.

– Да, вижу.

– А самую яркую звезду видишь?

– Ну, да.

– Ту, что в ковше. Видишь?

– Да, да, да, да! – с энтузиазмом восклицала я, иначе это могло бы затянуться надолго, а у меня уже мерзли ноги.

И тогда он произносил свою коронную фразу – произносил как-то неистово, неукротимо, с бешеным азартом:

– Вот от нее вниз, камнем на север! Поняла?

– Да, да, да, да! – снова восклицала я.

– Это и есть Полярная звезда! – кричал он на всю округу.

Через час после вдохновенного ежевечернего объяснения Николаем Ивановичем о месторасположении Полярной звезды я обычно ложилась в кровать. Здесь, в деревне, я засыпала мгновенно и незаметно для себя. Здесь, на лоне природы, я не искала вход в огромном путаном лабиринте сна. Вместо него тут была засасывающая бездна забытья. И однажды, проваливаясь в эту всепоглощающую пропасть, я вдруг поймала себя на мысли, что напрочь забыла о Кронском – он теперь для меня все равно что та кукла на чердаке среди кучи ненужного барахла.

По пятницам мы неизменно ездили в райцентр на ярмарку, а также это был день телефонных переговоров – мы звонили Мисс Бесконечности, а я пыталась дозвониться хоть до одного из членов содружества, но тщетно – казалось, они либо вымерли, либо тоже уехали всем скопом из города.

Когда я впервые после болезни оказалась на ярмарке, мы зашли в самый большой магазин на единственной площади, который больше напоминал бестолковый крытый рынок, и встали в длиннющую очередь.

– Больше негде купить поесть? Только тут? – съязвила я, как вдруг впереди из-за прилавка кто-то крикнул: