Самый скандальный развод - Богданова Анна Владимировна. Страница 39

Наскоро позавтракав, все сели в машины, кроме... Иннокентия. Он вцепился в калитку и, кажется, не собирался никуда ехать.

– Если ты сейчас не сядешь в машину, я тебя уволю! – прогремела Икки.

– Кешенька, поедем домой, – высунувшись в окошко, попросила Света.

– Мне и тут хогошо.

– Я его сейчас вместе с калиткой на багажник заброшу! – воскликнул Влас.

– Ой! Пгостите, пожалуйста! – Иннокентий отцепился от калитки и сел рядом с «женой».

– До свидания, Машка!

– Не скучай! – кричали мне друзья наперебой.

– Овечкин, можно тебя на минутку, – позвала я Женьку. Он нехотя вышел:

– Ну, чего?

– Не обижай Икки.

– Да ну ее, она ничего не понимает!

– А что она должна понять-то? Ты хоть объясни!

– Рано еще объяснять. Пока, Маш, не грусти тут.

«Он точно что-то затевает, Икки права», – подумала я, глядя на удаляющиеся машины. Дышать сразу стало как-то тяжелее.

Так незаметно промелькнули еще две ночи нашего с Власом медового месяца.

В понедельник утром произошло два знаменательных события. Часов в десять заявился Николай Иванович и изо всех сил принялся ломиться в калитку. Адочка тут же среагировала – она выбежала на улицу, вытащила свое оружие (хвойный освежитель воздуха) и хотела было использовать его по «назначению», но тут я крикнула с крыльца:

– Не смей! Это мой отчим!

– Шляются тут всякие, – разочарованно проговорила она и пошла на кухню, доедать дольку апельсина, которая составляла Адочкин завтрак.

– Здравствуйте, Николай Иванович, – вежливо поприветствовала я изменщика и обратила внимание, что на брюках его коричневого бессменного костюма на самом интересном месте лоснится пятно от подсолнечного масла, а пиджак порван в районе правой подмышки.

– Это... Пусти меня... Это...

– Не могу. Мама строго-настрого запретила пускать на участок посторонних.

– Это я посторонний?! Мрак! – гаркнул отчим и одарил меня своим неповторимым, полным гнева, взглядом (в том смысле, что взгляд этот повторить никто не может): глаза его смотрели в разные стороны – левый на меня, а правый – на гараж, где раньше стоял «жигуленок». Как это ему удается – до сих пор не пойму.

– Ничем не могу помочь. Вот приедет мама, с ней и разбирайтесь.

– А где это она? – прищурившись, спросил он.

– В Германии, кошек ищет, которых, между прочим, ваша пассия туда отправила, – съязвила я.

– Я за машиной приехал.

– Вы ж забрали! – удивилась я.

– За «Жигулями».

– А-а! Так ее мама в Москву отогнала.

– Совсем распустилися! Мрак какой-то! – Николай Иванович начинал сердиться. – Это что ж за апломб такой у всех!

– Ну, я не знаю, я тут ни при чем. Мама приедет, сами с ней и разбирайтесь. – Я собралась было уйти, как отчим вдруг позвал меня так жалостливо:

– Маш, а Маш...

– Что?

– А ты мне не достанешь это... Ну... Лекарства...

– Какие еще лекарства? Купите в аптеке. В райцентре четыре аптеки.

– Да там не продаются такие, я спрашивал...

– Какие – такие?

– Ну... – он переминался с ноги на ногу. – Это... Китайское – «Суньмувча», или «Чих-пых»...

– Или «Трик-трах», – добавила я. – Нет уж, со своими мужскими проблемами справляйтесь как-нибудь сами, – решительно ответила я и пошла домой.

– Маш...

– Ну, что?

– Мама уехала, да?

– Да. А что?

– Как ты думаешь, она со мной... Ну, это... Я с ней... Когда она кошариков привезет, она со мной не того?..

– Не знаю. Вам лучше самому с ней поговорить – того она с вами или не того, – сказала я, и вдруг мне стало его жаль – неухоженный, исхудавший, несчастный, с пятном на брюках... – как она приедет, купите ей букет цветов, торт и приезжайте мириться, – посоветовала я от чистого сердца.

– Ага, я еще и виноват! Торт им с цветами! Может, вам и квартиру в Москве подарить?! – возмутился торговец рыбой и пошел на остановку дожидаться автобуса.

После визита Николая Ивановича к дому на велосипеде подъехал Баклажан, схватился обеими руками за наш почтовый ящик и, держась за него как за спасательную соломинку, мотылялся взад-вперед, пока я к нему не вышла – Сизый уже с утра был абсолютно пьян. Он протянул мне «Литературную газету» и попытался было тронуться с места, как рядом с ним вырос дед Становой:

– Тыртурку при... Тыртурк?

Баклажан икнул и отдал «баяну» письмо из Германии от моей мамы.

– Это мое, а это ваше, – я выхватила письмо, отдала старику его долгожданную «Тыртурку» и убежала в дом, немедленно читать мамашино послание. Вот что она писала:

«Здравствуй, моя кровинушка, единственная моя родственная душа!

Доехала я благополучно, а теперь также благополучно проживаю у двоюродного брата Карла Ивановича. Приняли, конечно, без русского хлебосольства (на то они и немцы), но хорошо, хоть приняли.

По приезде я сразу отправилась в приют. Там у меня чуть было не случился сердечный приступ – ни одного моего кошарика не оказалось! Хозяин приюта (лысый толстый болван – по-русски ни бельмеса) что-то долго объяснял мне, гавкая, но я ничего не поняла, потом на пальцах показал, что всех моих котов забрали, а адресов, гад, не дал. Сказал только, что пятерых отправили в Вильгельмсхафен, пять – в Фленсбург, пять – в Любек, а пять тут где-то осталось. Я сразу рванула в первое место (просто невозможно выговорить названия этих городов! В результате чего перепутала Вильгельмсхафен с Бремерхафеном). Казалось, скитаниям моим не будет конца! Но главное то, что ни в Вильгельмсхафене, ни в Бремерхафене, равно как в Любеке и Фленсбурге, я не нашла ни одного своего пушистика.

Каково было мое удивление, когда, вернувшись на следующий день домой к двоюродному брату Карлуши – г-ну Штрюнку (знаешь, как переводится его фамилия? Уверена, не догадываешься! Кочерыжка!). Так вот, на соседней вилле г-на Кочерыжки я заметила кота. Это оказался наш Яшка – черный с белым треугольником на морде. Я ему: «Яшенька, иди ко мне!», а он посмотрел на меня, будто первый раз видит, и задницей ко мне повернулся! Я сначала разозлилась – думаю, ничем этот наш Яшенька от Навозного жука не отличается, а потом в голову мысль пришла – вдруг моим кошарикам что-нибудь вкололи, отчего у них теперь полная амнезия и они хозяйку родную не узнают!

Надеюсь, у тебя, дорогая моя, все в порядке.

Целую в обе щеки. Буду упорно продолжать поиски.

Обманутая, скитающаяся по чужбине, одинокая мать твоя».

– От кого письмо? – томно спросила Адочка. – От кого?

– От мамы.

– А-а, – безразлично протянула она и смиренно замолкла.

Кузина ходила из угла в угол все с тем же отрешенным взглядом, который я заприметила сразу по приезде из райцентра. Воспользовавшись ее спокойным состоянием, я удалилась на второй этаж, продолжать историю любви птичницы и пастуха. Но стоило мне вникнуть в текст и начать писать первое предложение после долгого перерыва, как на лестнице послышались шаги Адочки и лай Афродиты. Кузина села на кровать и вдруг заговорила своим обычным пронзительным голосом:

– Ах, сестрица! Сестрица! Моя дорогая сестрица! Я ничего не могу от тебя скрыть! Ничего! Ничего! – Она прижала руки к груди и выпалила: – Я влюбилась!

– В кого? – удивилась я и тут же спросила: – Уж не в Овечкина ли?

– Да в какого еще Овечкина! Нужен мне ваш Овечкин, как Афродитке пятая нога!

– В Серапионовича? – все больше и больше поражалась я.

– Ой! Нужен мне ваш проктолог! Очень он мне нужен!

– Неужели во Власа? – я растерялась окончательно.

– Нужен мне твой Влас сто лет! Ой! Прости, сестрица, прости! Он хороший – этот твой Влас, но не в него. Не в него я влюбилась!

«Неужели ее угораздило в Иннокентия влюбиться! Бывший бабушкин ученик на глазах превращается в плейбоя! Вот уж не ожидала!» – подумала я и спросила:

– Так кто ж твой избранник?

– Парнишка из магазина. Ну, он еще рыбой торгует. Его Шуриком зовут. Шуриком! Шуриком! Прекрасное имя, правда?