Гриф и Гильдия - Бондарев Олег Игоревич. Страница 48

Никогда раньше Гриф не задумывался о сущности человеческой души. Никогда раньше и не помышлял о том, что могут предать. Король – даже этот, казалось бы, пример для всех орагарцев – использует для победы любые низкие способы. Что уж говорить о других, если даже правитель у нас такой? По мне, так в таком мире нечего делать людям, сохранившим понятия о вере, чести и совести.

– Зря ты так, Хромой! – неожиданно для самого себя сказал я. В голове творился полный кавардак, и слова текли сами, не успев толком оформиться в предложения. – Есть еще в мире место чести и долгу. Я сам в этом убедился. Мой друг кобольд погиб, помогая мне в сражении с пауками Андервола – драйдерами. Я не заставлял его вступать в эту битву, но он не думал ни о чем, кроме нашей дружбы, и желал во что бы то ни стало спасти жизнь мне. Мой друг-гном вел меня по тоннелям, спасая от дроу, и не задумывался о том, чтобы попросить дополнительную плату за помощь, потому что долг для него был превыше всех богатств мира. Мой друг-гоблин погиб, потому что шел за мной по приказу предводителя Орды. Не думаю, что он проклял меня или того орка перед смертью. Наш общий знакомый тролль давал приют уставшим в странствиях путешественникам. Разве эти примеры не доказывают, что доброта в мире все еще существует?

Хромой долго молчал. Я уже думал, что он просто-напросто заснул, устав от долгой беседы, когда он тихо спросил:

– Кто ты, Гриф?

– Человек. Как и ты.

– Нет, ты не понял. Вот я – наемник, глава Гильдии Воинов, правда, бывший, но это не важно… А ты?

– Я Ловкач, – не задумываясь, ляпнул я и тут же прикусил язык: наемники не сильно жаловали нашу братию.

– Ловкач? – переспросил Хромой. – Что ж, если даже Ловкачи верят в честь и долг, значит, для этого мира не все потеряно!

Я криво улыбнулся: мало кто подозревает, насколько мы трепетны в отношении долга, что на особой, ловкаческой, чести держится вся наша Гильдия. И, если мои братья-Ловкачи узнают о шашнях Фетиша с лицейскими, старого пройдоху просто поднимут на копья. Разгильдяй, конечно, об этой дружбе распространяться не будет, но это дело поправимое – сам расскажу, ежели выберусь. А там уже он свое получит… Осталась только самая малость: сбежать с плахи, минув тройное кольцо гвардейцев, пару отрядов лицейских и самого Магистра Грэнделя, да постараться не встретиться с Безликим или Лысым, если те вдруг решат нагрянуть на этот праздник, попутно объединившись между собой. В общем, задача чрезвычайно легкая и не требующая от исполнителя особых талантов.

Тем более, что внутренний карман куртки вновь приятно оттягивала золотая фигурка бога.

На площади к началу представления яблоку негде было упасть: все места заняли жаждущие зрелища зрители. Хоть и говорят, что казнь – праздник маленьких городов, но большие тоже наблюдают ее с удовольствием: всегда приятно смотреть на страдания других, хвастливо задирая нос, мол, я бы на его месте… Обычные горожане – в меру кровожадные, в меру безразличные.

Штиф стоял на балконе, с высоты второго этажа глядя на бурлящую, словно море во время шторма, толпу. Молодой король усиленно делал вид, что ему абсолютно наплевать на «дела мирские», однако получалось у него плохо и неубедительно: на лице то и дело проскакивала легкая довольная улыбка, брови то поднимались, то опускались, в зависимости от услышанного или увиденного.

Стоящий по правую руку от правителя Орагара Кедрик отчего-то нервничал: постоянно переступал с ноги на ногу, словно под ступнями не камень, а горячие угольки, до рези в глазах всматривался в толпу, силясь кого-то разглядеть, и, не найдя, вновь пританцовывал на месте. Четки в его руках, как и раньше, жили собственной жизнью, ни на секунду не переставая крутиться.

Магистр, как всегда, излучал спокойствие и уверенность в себе. Толстокожестью он отличался знатной, хотя порой, особенно выпив сверх меры, вспыльчив был без меры.

Наконец, словно уморившись пустым ожиданием, толпа выплюнула из себя слегка помятого человечка в костюме герольда. Он, как и подобает по должности, взобрался на эшафот и, поправив измятый наряд, отвесил королю низкий, в пояс, поклон. Еще один поклон – теперь уже зевакам, что-то вроде этикета – и громогласное объявление:

– Заткнитесь!

Толпа недоуменно замолчала. Мужики уже мерили герольда на пудовые кулаки, а женщины дивились такой властности простого слуги.

– Так-то лучше! – довольно хмыкнул герольд. – Ведите смертников!

Толпа, было замолчавшая, загудела с новой силой. Штиф не сразу понял, в чем дело: лицейские распихивали зевак, освобождая проход трем приговоренным с эскортом. Горожане сопротивлялись, расступаться не хотели, то и дело слышались витиеватые ругательства в адрес бедных стражей. Впрочем, служителям Лицея на все эти крики было глубоко наплевать, и поэтому – а, может, и совсем по другой причине – они вовсю орудовали дубинками, расчищая проход.

Следом за первой четверкой стражников последовала вторая. Эти лицейские, правда, дубинками особо не махали: они тащили связанных по рукам и ногам «опаснейших преступников». Вид у приговоренных был, несмотря на ожидающую их расправу, самый что ни на есть вялый: сказалась бессонная ночь. Их подняли на эшафот и поставили на колени.

Священник Силы, явно клирик (на предплечье его красовалась повязка с красным крестом), начал мерно читать молитву Паладину, дабы простил трех паршивых овец, решивших покинуть чистое стадо…

Я скосил глаза в сторону Хромого. Тот, зажмурившись, что-то шептал: губы едва заметно шевелились. Наверное, просил Одина благословить его перед решающим боем.

И я нисколько не сомневался, что Хромой этот бой устроит. Может, тут же и поляжет, сраженный болтами и стрелами лучников, что на каждой крыше засели по трое – но не отступит от навязчивой идеи прорваться через окружение, спасти семью.

Взгляд на Булина – тот тоже что-то шепчет, только губами двигает намного реже. Наверное, плохо знает молитву.

– Да казните их уже! – недовольно воскликнул кто-то. – У меня ребенок дома один остался!

– Да погоди ты! У самого лавка открыта – заходи, бери, что захочешь… Эй, сорванцы, вы куда? А ну стой!

Я громко хмыкнул: как ни крути, для всех этих людей предстоящая казнь – всего лишь балаган или что-то вроде кукольного театра. Только вот куклы в этом театре не в меру живые и отрубание головы переносят гораздо тяжелее каких-нибудь Клоретты и Сковородда! [7]

– Ага! – неожиданно воскликнул клирик. Перст его указывал мне в грудь. – Он посмел надругаться над всемогущим и всепрощающим Паладином своей глумливой улыбкой! Продажная языческая тварь! Палач, руби ему голову первым!

Человек в черной маске-колпаке, доселе со скучающим видом изучавший свои топор, чуть оживился и вопросительно посмотрел на ложу Штифа. Король торопливо кивнул, и палач с радостным видом полез на эшафот.

Двое лицейских подхватили меня за руки и потащили к еще чистой, недавно срубленной плахе. Я не сопротивлялся, когда они клонили мою голову набок и прижимали ухом к бревну, видимо, чтобы палач не промазал мимо шеи. Лицейские подивились такому равнодушию к собственной жизни, но списали все на обычный шок от близости смерти.

– Все будет быстро, малыш, – ободряюще улыбнулся палач. – Ты даже не успеешь заметить, как все уже закончится!

Я закусил губу: несмотря на всю уверенность, очень страшно представлять себе, как голова катится вниз по ступенькам в случае неудачи!

Топор в умелых руках взлетает вверх и…

Бамс! – палач недоуменно разглядывает осиротевшую на топорище рукоять.

Толпа недовольно загомонила: похоже, подобные шутки случались здесь нечасто и многим могли не понравиться.

– В чем дело? – прошипел клирик, попутно осеняя себя Крестом Силы. – Почему он еще жив?

– Но я ж не могу ему шею деревяшкой рубить? – Палач отбросил ненужное полено в сторону и нервно сплюнул. Слюна частью осела на подбородке, и он, громко проклиная Паладина и всех его прислужников, утер ее рукавом.