Гопники - Козлов Владимир Владимирович. Страница 5
Они чокаются, выпивают, закусывают черствым хлебом, отламывая от буханки, и салом. Бык берет стаканы, наливает себе, мне и Клоку. Пьем, не чокаясь.
– Ну, как твой старый, пишет? – спрашивает Цыган у Вэка.
– Редко.
– Сколько ему еще сидеть?
– Летом должен придти.
– Если не добавят, – хохочет Цыган.
– Ты там не был, так не пизди, – говорит Гриб. – А я по малолетке протянул полтора года. В зоне не так уж хуево, только что баб нет. Зато там – закон, а тут, блядь, хуй проссышь. Коммунисты, похуисты, Горбатый. Сделали бы закон, как на зоне… Ладно, пора наливать.
Тут же наливают по второй. Пьем, как и прошлый раз, по очереди. Закуска уже закончилась.
От «чернила» голова становится тяжелее, а верхняя губа приятно немеет.
– Вы, малые, уже почти что свои, – голос у Обезьяны слегка изменился, стал более глухим. – Так что, вам пора уже начинать за район ездить. Вообще, давно уже пора. Я вон с шестого класса езжу. Вы не ссыте. Если что, поможем там.
– По ебалу получить, – всовывается Цыган.
– Ладно, не пугай их. Свои пацаны все-таки.
– Слушайте анекдот, – говорит Гриб. – Сделали в политбюро музыкальный туалет и мужика посадили, чтоб музыку включал. Приходит Громыко срать – ну, мужик ему сразу «Модерн Токинг», первый альбом. Громыко посрал, потащился, выходит довольный. Потом приходит… Ну, как его…
– Черненко, – подсказывает Цыган.
– Какой на хуй Черненко? Этот умер давно – хуесос паршивый. А, вспомнил. Рыжков! Ну, мужик ему «Джой» заделал – Рыжков посрал, тоже довольный выходит. Потом приходит Горбатый. Мужик думает – а что ему поставить? И поставил ему гимн Советского Союза. Выходит Горбатый злой весь, а мужик спрашивает – что такое, Михаил Сергеевич? А Горбатый ему и говорит: пошел ты на хуй, мудак. Я из-за тебя первый раз в жизни стоя посрал.
Все смеются, кроме Быка.
– Ну, вы ему скажите следующий раз, когда смеяться надо, – говорит Гриб.
Разливаем и допиваем оставшееся «чернило».
– Ну, короче, вы поняли, – говорит Обезьяна. – Готовьтесь на сбор. И когда капуста есть, приходите сюда: бухнем.
Я, Вэк, Клок и Куня пришли на физкультуру раньше всех и стоим в «предбаннике», где двери в спортзал, в нашу и женскую раздевалки. Куня никогда не переодевается на физкультуру в раздевалке – боится, что сделают темную. У него под школьной формой всегда, даже в мае, надет облезлый синий спортивный костюм, и он просто снимает пиджак, рубашку и штаны и бросает на подоконник в «предбаннике». Иногда это его не спасает: все равно затаскивают в раздевалку и мучают.
Дверь женской раздевалки приоткрыта: еще никто не пришел. Вэк выглядывает из двери и говорит нам:
– Жупченко идет. Давай ее защупаем, пока никого нет. Куня, на шухер.
Куня выходит из «предбанника» в коридор, и входит Жупченко – некрасивая и толстая, в тапках со стоптанными задниками и спортивных штанах под платьем. Она идет мимо нас к своей раздевалке, заглядывает туда. Вэк подходит к ней сзади и хватает за жопу.
– Э, ты что, сдурел? – она оборачивается.
Мы с Клоком подскакиваем и все вместе волочем ее в раздевалку. Жупченко брыкается и орет. Вэк двумя руками держит ее за сиськи, я тоже стараюсь схватиться, но не получается, потому что и Клок сует руки, и мы мешаем друг другу. Тогда я задираю ей платье, чтобы залезть в трусы. Она орет еще громче, но моя рука уже у нее в трусах, и я трогаю пизду – сначала волосы, а потом что-то мягкое. В этот момент Куня орет:
– Лиза.
Мы выскакиваем из женской раздевалки в свою, но Жупченко успевает дать мне оплеуху.
В нашей раздевалке я спрашиваю Вэка:
– А она не заложит?
Он хохочет:
– Ну, и что она скажет? Меня пацаны зажимали? За сиськи щупали?
Мы с Клоком тоже хохочем.
Потом я иду в туалет. На этом этаже рядом с нашим и бабским есть специальный, учительский. Он открыт. Я захожу в него и закрываюсь изнутри. Я нюхаю пальцы, которыми трогал Жупченко. Запах немного похож на мазь Вишневского, которой мне мазали нарыв на плече. Или это и была мазь Вишневского, у нее, там? У меня встает, и я начинаю дрочить. Получается очень быстро, и малофья брызгает прямо на стену. Я вытираю хуй носовым платком и выхожу. Возле двери стоит молодая учительница, из первого или второго класса.
– Ты что, не знаешь, что это учительский туалет? – спрашивает она.
Я молча прохожу мимо нее и думаю – интересно, заметит она соплю малофьи на стене или нет?
Всех пацанов забрали с уроков и повезли в военкомат – проходить медкомиссию. Мы стоим в коридоре в очереди к психиатру: все в трусах и с медицинскими картами. Дверь в кабинет открыта, и слышно, как врачиха спрашивает у Быка:
– Что тяжелее, килограмм железа или килограмм ваты?
– Железа.
– Почему?
– Ну, железо тяжелее ваты.
– А сколько будет пятью девять?
– Сорок пять.
– А шестью восемь?
– Сорок восемь.
– А семью девять?
– Шестьдесят четыре… Нет, шестьдесят пять…
– Ладно, можешь идти.
Она что-то пишет в его карте. Покрасневший от натуги Бык выходит из кабинета, и туда заходит Клок.
– Что, засадила тебя на таблице умножения? – спрашивает Вэк. – Покажи, что она написала – что умственно отсталый?
Мы все смеемся, даже Куня – в «семейных» трусах на два размера больше, чем надо, тощий, бледный, с синяками на плечах.
– А ты хули смеешься? – Бык бьет его кулаком в живот. Куня приседает и плачет.
– Мальчики, потише, – говорит врачиха. – Вы же мешаете мне работать. Ведите себя, как следует.
– Деньги есть? – спрашивает у меня Клок после третьего урока.
– Рубль.
– А дома кто?
– Никого.
– Пошли на «точку», купим вина, а потом бухнем у тебя.
– Давай. А геометрия?
– Ну ее на хуй. Не пойдем.
– Ладно.
Забираем куртки в гардеробе и идем сначала в пятиэитажку рядом с моей. Между первым и вторым этажом вся стена в надписях: «Пять лет прошло – немалый срок, вставай за хэви-метал рок», Accept, HMR, AC/DC.
– Что это за «металлисты» такие? – спрашиваю я.
– Не знаю. А тебе что, «металл» нравится?
– Нет.
– И мне нет. Ненавижу весь рок, особенно тяжелый.