Альфа Большой Медведицы - Крапивин Владислав Петрович. Страница 5

Генка вышел к озеру. Туман был как мохнатые гривы лошадей. Вспомнились Генке всадники и трубачи из книжек. Вспомнился дядя Алексей – в одной руке винтовка, в другой труба. И полк, уходящий на бой.

Генка ждал. И когда появился над огненным облаком малиновый краешек солнца, он вскинул горн и заиграл тот самый сигнал: тревога!

Сначала он играл хрипловато, а потом всё чище и звонче. Вставай, товарищ! Время такое – неспокойное! Много дел, много боёв впереди! Недаром у нас настоящие винтовки. Вставай…

Было лето двадцать третьего года. Над Уралом, над синими хребтами и светлыми озёрами впервые летел сигнал пионерского горна.

1971 г.

КРАСНЫЙ КЛИВЕР

В час пятнадцать, как по расписанию, появляется Владька. Он ставит у порога измочаленный портфель и старательно трёт о резиновый коврик подошвы. На меня старается не смотреть.

– Зашёл бы сначала домой, – сдержанно говорю я. – Хотя бы пообедал.

– Потом, – отвечает он. – Ладно? Я немножко посижу…

– Ну сиди, – обречённо говорю я, прекрасно понимая, что работать до вечера уже не придётся.

Впрочем, первые минуты Владька добросовестно соблюдает тишину. Сидит на краешке стула и почти не дышит. Разглядывает книжные корешки в шкафу. А я, тоже добросовестно, склоняюсь над статьёй, которую обязательно надо сдать в редакцию к следующему вторнику.

Потом на пол падает жестянка. Я оборачиваюсь. Владькины большущие глаза виновато смотрят на меня из-под берета, который он забыл снять. Затем мы оба переводим взгляд на жестяную баночку – виновницу шума.

– Что это? – спрашиваю я (имеется в виду: "Что это за жизнь? Дадут мне, в конце концов, спокойно работать или нет?").

– Мазь. Чтобы горн чистить, – торопливо объясняет он и ногой, дотянувшись, придвигает жестянку к себе.

Владька – горнист. Сигналист сводного юнкоровского пионерского отряда "Стрела". В горнисты он попал не очень-то законно, потому что ещё не пионер. Но играет он чисто, весело, и ребята сказали:

– Ладно уж. Всё равно его скоро примем.

Скоро… А когда?

Неделю назад ему исполнилось десять лет. Торжественное обещание он выучил давным-давно. И законы пионеров знает, и вообще всё, что полагается. Не знает лишь, когда будет долгожданная линейка. Говорят – на днях, а точно никто не говорит. Только усмехаются. Что за люди!

Всё у Владьки есть: и форма (морского юнкоровского отряда) с золотистыми нашивками, и голубая пилотка, и значок горниста на воротнике. Но всё это не то. Не так. Потому что отряд – пионерский, а он, Владька, пока здесь без всяких прав. И стоит навытяжку, не поднимая руки, когда все салютуют отрядному знамени.

Скоро ли уж?

Тут и нетерпение, и… разные беспокойные мысли.

Жизнь у третьеклассника тяжела и полна опасностей. То забудется почему-то басня, которую учил накануне, и тебе сразу отметочку – сами знаете какую; то дежурный восьмиклассник (высоченный, как директор) хватает тебя за плечо: "Ты что скачешь по коридору? Ходить разучился?" – и зачем-то записывает фамилию. А сегодня Владька случайно (ну правда же совершенно нечаянно!) зацепил плечом Лидку Васнецову, когда она чертила рамку в тетради по рисованию. Линия получилась кривая, Лидка захныкала и нажаловалась. И у Владьки в дневнике, конечно, написали: "Толкается на уроках! Тов. родители, примите меры!"

Родительских мер Владька не так уж и опасается. А вот не повлияет ли запись на его вступление в пионеры?

Этот осторожный вопрос Владька задаёт мне. Конечно, решать будут ребята, но и от меня кое-что зависит: как-никак я вожатый отряда.

– Поживём – увидим, – рассеянно говорю я.

Но лицо у Владьки делается такое, что трудно не засмеяться. В самом деле, нельзя же обрушивать на человека беду из-за того, что он неосторожно (ну честное слово, не нарочно!) пошевелил плечом.

– Сиди и не мешай мне, великий грешник, – говорю я и пытаюсь вникнуть в статью.

Владька, скинув ботинки, перебирается в кресло и занимает в нём прочную позицию. Я приношу ему бутерброд с кабачковой икрой. Пока бутерброд уничтожается, я успеваю написать четыре строчки.

Владька начинает шумно возиться в кресле.

– Ты что пыхтишь?

Он вытягивает из-за пазухи пионерский галстук и разглаживает его на коленях.

– Ты что, так и таскаешь его с собой?

– Ага.

– Ну зачем? Смотри, помял весь. Неужели дома негде положить?

– Ну да! Мама начнёт прибираться и спрячет куда-нибудь! Тогда вот пилотку спрятала, и я на три минуты на линейку опоздал. А если теперь линейку объявят, а галстука нет?

Он даже чуть бледнеет, представив такой случай.

– Выглади и положи на место, – говорю я. – Линейка будет послезавтра.

Владька взлетает в кресле.

– А как? А когда? А во сколько? А это точно? А если…

Он сейчас ни за что не успокоится, пока не выпустит в меня полную обойму вопросов. И приходится отвечать, что всё уже решено, что совет дружины, в общем-то, не имеет ничего против его, Владькиного, вступления в пионеры, что линейка будет в семь часов вечера, со знаменем, барабанами, горнами, и что форма нужна парадная, и что торжественное обещание Владьки будет записано на магнитофонную плёнку, и плёнка эта будет храниться в отряде по крайней мере до тех пор, пока Владька не вступит в комсомол.

Такая уж у нас в отряде традиция.

– А если я собьюсь, когда буду торжественное обещание говорить?

– Ну, если немножко собьёшься, не беда. Но лучше не сбиваться.

– А тебя, когда принимали в пионеры, записывали на магнитофон?

– Да нет, Владька. Мы про магнитофоны в то время ещё и не слыхали.

– Ну уж… – говорит Владька. Он подозревает, что я просто хочу уклониться от разговора. – Как это не слыхали? Когда это было? Ты, что ли, старик?

– Не совсем старик, а всё-таки в три раза тебя постарше. Даже с хвостиком.

– Это разве много? Чепуха, – решительно заявляет он. – Ну расскажи.

– Что?

– Как тебя принимали в пионеры.

Как это было? Я возвращаюсь памятью в детство и опять вижу очень хорошее утро девятого мая сорок седьмого года.

Проснулся я от тревожного толчка: "Не опоздал ли?" Но тут же увидел, что наши ходики вытянули стрелки в одну вертикальную линию: шесть часов. На медных стрелках и маятнике горели колючие солнечные звёзды. Солнце хлестало в окна неудержимым потоком, и тонкие шторки не могли остановить его.

Разве уснёшь!

Я потянулся за одеждой. На спинке стула висела почти новая синяя рубашка. Вернее, тёмно-голубая. Она вкусно пахла горячим утюгом.

То, что рубашка не белая, меня слегка тревожило. Вчера Елена Ивановна сказала, что на сбор все должны прийти в белых рубашках. А у меня не было. Так уж получилось. Были две клетчатых ковбойки с пуговками на воротнике, одна зелёная футболка с заплатой на плече да вот эта синяя рубашка. Мне её на день рождения подарила тётя Галя, у которой мы жили на квартире.

Помню, накануне я пытался объяснить Елене Ивановне, что нет у меня парадного обмундирования. Но она торопилась и сказала:

– Ну постарайся как-нибудь…

Ничего себе "постарайся"! Это сейчас всё просто: пошёл и купил пионерскую форму. А в то время жилось потруднее: не каждый день отыщешь в магазинах, что нужно, да и с деньгами туго.

В общем, грызло меня беспокойство.

Но утро было такое хорошее, что долго терзаться всякими страхами я не мог. Натянул я штаны и синюю рубашку, подхватил за ремешки новые скрипучие сандалии и на цыпочках выбрался на крыльцо. На крыльце сидел Полкан. К носу его прилипли кожурки клейких тополиных почек, и он пытался стряхнуть их лапой.

– Опять совал нос куда не надо? – спросил я.

Полкан замахал мохнатым хвостом так, что по ногам у меня прошёлся ветер.

У сарая тётя Галя кормила кур. Она оглянулась на меня, заулыбалась, заговорила нараспев:

– Не спится небось в праздник-то? В школу-то на уроки-небось и проспать не боялся, а нонче-то с петухами встал… Вот Колюшка мой, когда в пионеры его принимали, помню, тоже ранёшенько поднялся…