Бабушкин внук и его братья - Крапивин Владислав Петрович. Страница 10
– Псих…
– Иволгин, почему ты его ударил?
– Пусть он объясняет… Вы знаете, с чем он ко мне пристал?
– Пошутить нельзя, да? – Вальдштейн поддернул на плече ремень сумки и пошел прочь.
– Шуточки… – выдохнул я.
– Постой! – велел Вальдштейну Андрей Андреевич. Но тот, шмыгая носом, нырнул в гущу кленовой поросли.
– Иволгин, дашь объяснение здесь? Или пойдем в учительскую?
– Никуда я не пойду! Хоть волоком тащите! – Дрожь у меня не проходила, но и злости прибавилось. И от всего этого я откровенно хамил.
Физкультурник проговорил уже другим тоном:
– Днем ты показался мне более благородной личностью.
– Значит, первое впечатление обманчиво!
– Значит, обманчиво…
– Вы же не знаете, что он мне тут… наговорил…
– Но он только говорил. А ты – в кулаки! А весовые категории у вас явно разные.
– А я не взвешивался, когда он… Пускай не лезет! Рэкетир сопливый…
– Что? Вальдштейн – рэкетир? Силы небесные… Ладно, ступай. Но имей в виду, я не намерен скрывать этот инцидент от педагогической общественности…
– Ну и не скрывайте.
По дороге к дому я успокоился. День был такой солнечный, ласковый. И я подумал, что Вальдштейн, скорее всего, просто брал меня на пушку. Недаром же физкультурник засмеялся. И вряд ли станет Андрей Андреевич ябедничать завучу и классной про драку. Все-таки он мужчина…
Ну, а если и правда найдутся у Вальдштейна дружки и заступники… И если возьмет меня в оборот «педагогическая общественность»… Что же, значит, опять злая судьба. Придется воевать. Сейчас я почему-то не боялся. Может, потому, что сегодня впервые в жизни не струсил до конца и дал отпор этому нахалу.
Нет, героем я себя ни капельки не чувствовал. Велика ли заслуга огреть по уху такого хлюпика! Я не его победил, а себя. Впервые в жизни я не отступил, не начал боязливо раздумывать. Может, в глубине души помнились слова:
Так трусами нас делает раздумье…
Бабушка слегка удивилась моему спортивному виду, но сказала не про это:
– Завтра папа поедет в сад, съезди с ним, забери все, что там осталось. И поищи жестяной гребешок. Тот, что я давала тебе в лагерь. Куда ты его девал?
– Знаю куда… А тебе зачем? Колдовать будешь?
– Сейчас получишь по косматому загривку.
– Ба-а, я есть хочу.
– В школе-то как дела?
– Нормально, – соврал я.
Потому что, может быть, и правда потом все будет нормально? В конце концов, в школу еще не завтра. Как говорится, доживем до понедельника.
ИЗГНАНИЕ
«Жигуленка» у нас давно уже не было. В сад мы поехали на чужой «Волге», с человеком, который собирался купить наш участок. Это был худой, очень высокий дядька. Мне почему-то казалось, что таким станет Вальдштейн, когда вырастет.
Было по-прежнему тепло, ветер влетал в открытое окно машины и дергал меня за волосы. Отец сидел впереди и разговаривал с худым дядькой про президентские выборы. Нашли тему…
Я скинул кроссовки, забрался на заднее сиденье с ногами и вспоминал вчерашнее. Но главным образом не плохое, а Настю Пшеницыну.
В саду я сразу пошел к пугалу Данилычу. Тот по-прежнему караулил грядки, хотя урожай был убран.
– Извините, сударь, но безрукавку я заберу. У меня самого в гардеробе негусто…
Во внутреннем кармане безрукавки я нащупал плоский гребешок.
Волосы у меня густые, пластмассовые расчески то и дело ломаются. Когда я поехал в лагерь, бабушка дала мне старинный железный гребешок, свой любимый. Пластмассовые ей не нравились, потому что волосы от них сильно искрили. «Это притягивает нечистую силу…» Бабушка была очень образованная, но и очень суеверная. От моих родителей она суеверия пыталась скрыть, а от меня – нет.
– Как же ты сама-то без гребешка будешь, пока я в лагере?
– Обойдусь как-нибудь.
– А Квася?
– Квасилий сейчас в отпуске.
Бабушка была уверена, что у нас в доме живет мелкое добродушное существо по имени Квасилий. Что-то вроде помеси гнома и пушистого кота. Иногда оно безобразничало, но не сильно. То пережжет лампочку в коридоре, то сквасит молоко в холодильнике (отсюда и такое имя). Иногда, по словам бабушки, Квася ночью забирался к ней на кровать и просил расчесать железным гребешком свалявшуюся шерсть.
Я, когда был маленький, верил в Квасю всей душой. Потом перестал, конечно. Но бабушка продолжала утверждать, что Квася есть. Или, по крайней мере, был, пока мы жили в старом доме. Где-то он теперь…
Безрукавка сильно выгорела, стала белесая, словно в нее втерли алюминиевую пыль. Ну и хорошо, так и надо…
Потом я отыскал в домике свой рюкзак с забытым лагерным имуществом. Вытряхнул из него спущенный волейбольный мяч, спортивные носки с вытканными на них ракетками, испорченный фонарик, фляжку, бейсболку с надписью «SHARP». И пострадавшие от огня джинсы.
Володя тогда, у костра, сказал про хирургию. Однако ножницы – это было бы слишком просто. В груде хлама на краю участка я нашел дырявое ведро. Затолкал в него штаны. Сплющил ведро ударами полена и топора. Так сплющил, чтобы наружу торчали обгорелая и целая штанины – насколько нужно (вернее, насколько не нужно).
На соседнем участке, у Вовки Лопатина, жгли мусор. Вовка там кочегарил. Я перелез к нему через изгородь и сунул джинсовые «языки» в огонь. Вовка сразу понял, что к чему.
– Ух ты, клево придумал…
Кромки получились обугленные и разлохмаченные, будто я выбрался из горящих джунглей.
Когда вернулись домой, я пришил к безрукавке желтые костяные пуговицы – отыскал их у бабушки. Потом выбрал для этого костюма просторную лиловую рубашку.
В понедельник бабушка чуть не упала.
– Ты так собираешься идти в школу?
Белые теннисные носки гармошками спускались на кроссовки. Колени щекотала обгорелая оторочка. Рубашку я надел навыпуск. Поверх нее лоснилась безрукавка, на которой дерзко, будто медали, светились желтые пуговицы, пришитые вкривь и вкось. Бейсболку я сбил козырьком назад. А книги и тетради я затолкал в свой сизый рюкзачок – он был небольшой, сойдет за школьный.
– Круто, да? «Бой оф Калифорниа»…
– По-моему, ты сошел с ума.
– Да тут многие так ходят. Здесь же не гимназия!
– Дело твое. Но имей в виду, тебя выгонят, – решительно предупредила бабушка.
Она оказалась права. Меня выгнали. Но вовсе не за костюм.
Сначала-то все шло хорошо.
На полпути к школе я издалека заметил Настю. Узнал по клетчатому платью, пастушковой стрижке и золотым искоркам под ушами. Только вместо гольфов были красные носочки. Я пружинисто и бесшумно догнал ее. Пошел сбоку в трех шагах. Она глянула рассеянно и отвернулась. Я сказал «учительским» голосом:
– Пшеницына! Ты почему не здороваешься со старшими?
– Ой!.. Я тебя не узнала, думала, кто-то незнакомый… А почему это ты старший?
– Мы же вчера выяснили. Я родился раньше на четыре с половиной месяца.
Она засмеялась:
– Да, правда… А все равно мальчики должны здороваться первыми.
– В самом деле? Тогда гутен таг, сударыня.
Настя пробежалась по мне веселыми глазами.
– Ты сегодня совершенно… не такой.
– Я раскопал эти лохмотья на пожарище… Но я только снаружи не такой, – резвился я все пуще. – А внутри я прежний: благородный и очень воспитанный. Давайте вашу сумку, фройлен, она тяжелая.
– Не тяжелая. Помоги лучше Доре Петровне, вон она книги несет.
Дора Петровна шла по другой стороне Троицкого переулка и поглядывала на нас. В руке у нее была авоська с пачкой книг. Мы перебежали через пыльный асфальт и заросшую канаву.
– Здрасьте!.. Дора Петровна, Алька хочет вам помочь. Он – рыцарь.
Я взял увесистую авоську.
– Да, я рыцарь. В блестящих, как самовар, латах и с петушиными перьями на шлеме. Разве не видно?
– Ну… если чуть-чуть напрячь воображение… А ты, Настя, выходит, прекрасная дама?