Синий город на Садовой - Крапивин Владислав Петрович. Страница 40
– Я ее… наверно, случайно не бросил. Зато тебя бросил. Надо было заступаться, а я сбежал…
– Глупый… – дохнул ему в затылок Федя. – Ты же все правильно сделал. Пленка – это было главное… Если бы ты остался, все погубил бы… Я тебе точно говорю.
Степка ответил горько и рассудительно:
– Может, и точно. Только я ведь такой точности не понимал. Просто удрал, как заяц…
Федя утешил его, как сумел:
– Это тебе сейчас кажется, что ты боялся. Тогда ты очень даже смело действовал, а сейчас забыл. Так у многих бывает, даже у самых храбрых… И вообще, главное – не храбрость, а результат. Храбрыми и дураки бывают, и мерзавцы. Надо ведь еще знать, за что воюешь… Это мы однажды у костра сидели и про Афганистан, и вообще про войну заговорили, и отец Евгений подошел. Вот такое и сказал про храбрость… У него, кстати, орден Красной Звезды есть, Слава говорил…
Степка тихо и ровно дышал. Но явно не спал.
– Вот Миша, папа твой, он уж точно храбрый был, – сказал Федя. – По-честному. За тех, кто слабее, заступался… Он бы тебе сказал, что ты молодец.
– Не знаю… – прошептал Степка.
– Честное слово… А то, что ты испугался маленько, так это с любыми смельчаками случается… Настоящий трус, он разве решился бы признаться в этом?.. В общем, значок возьми обязательно.
– Ладно… – вздохнул Степка. И, кажется, сразу заснул.
– Вот такие дела, – сказал ребятам Федя. Грустно и виновато. Это было уже на следующий день, когда "Табурет" собрался у Оли. – Конечно, отец теперь не будет писать никакое заявление. Он хоть и поругался с Ксенией, а во вред ей делать не станет. Родной-то дочери…
– А родного сына можно, значит, отдавать на съедение? – непримиримо сказала Оля.
– Да никакого съедения не будет. Валера этот, Щагов, он ведь тоже не совсем идиот. Не станет же бочку катить на брата своей… симпатии.
– С'ситуация, – шепотом высказался Нилка.
– А сегодня утром Ксения говорит, – вспомнил Федя. – Ты, говорит, крест носишь, значит, должен прощать людям обиды по-христиански. Даже своим врагам…
– Может, и правда, – тихо сказал Борис. – Может, ну его на фиг, этого Щагова? Увязнем в этом деле и сами остервенеем, как он…
– Да?! – возмутился Федя. – А Щагов пускай и дальше живет и ухмыляется?.. Глядишь, и на Ксении женится…
– Степка не позволит, – резонно вставил Борис. – Он упрямее, чем ты…
– Я тоже упрямый!
– Ты, дядя Федор, не упрямый, а мягкий. В тебе пока еще обида сидит, а потом успокоишься и махнешь рукой на этого Валеру.
– Я не имею права, – насупленно возразил Федя. – Я за себя могу простить. А тот… Южаков? Может, пойдем объясним ему, что он должен левую щеку подставлять, когда Ия его лупит по правой?
– Ие все равно отольется, что положено, – пообещал Борис. – Папа сказал, что он это дело еще через Детский фонд раскрутит. Справедливость все равно должна быть…
– Никакой ее нет, справедливости, – грустно заметила Оля. – Если бы твой папа не был депутатом, сейчас бы Федю уже затаскали бы по всяким комиссиям, спецшколой грозили бы. Да и весь наш "Табурет" объявили бы подпольной организацией. "Чем вы там занимаетесь в вашем гараже? Наркоманы небось!.."
– С'сожрали бы живьем, – подтвердил Нилка.
– Хорошо, что и мой отец с пониманием, – напомнил Федя. – Другой бы сразу за ремень… – И смутился: не надо бы про отцов при Ольге-то. И сердито сменил тему: – Ксения еще и такое выдала сегодня: ты, говорит, как Павлик Морозов! Родную сестру готов предать, как он отца предал… – Тьфу ты, опять про отца!
– Да он и не отец ему был вовсе, а мучитель! – вдруг взвилась Оля. – Я бы таких отцов своими руками… Он же бросил семью, на другой женился, а мать Павлика избивал! Такого любить надо, да?.. Теперь он чуть ли не герой, а сын – предатель! А то, что зарезали мальчишку, да еще с маленьким братом, никто даже не помнит! А за что? За то, что взрослым поверил, которые про революцию кричали! Он виноват разве, что вся эта коллективизация оказалась вредной?.. Я зимой на классном часе знаете как за Павлика Морозова со всеми разругалась! Маму вызывали: "У вашей дочери устаревшие взгляды…"
– Новый взгляд – это теперь царскую семью жалеть, – сочувственно глядя на Олю, заговорил Борис. – Особенно младшего. Алексея… А по-моему, что Павлик Морозов, что Алеша Романов – они одинаково пострадали. По одной причине. Взрослые рвутся друг из друга кровь пускать, а ребята между двух огней… Как сейчас на Кавказе. И виноватых вроде бы нет…
Нилка сидел на чурбаке у двери. Дергал ремешок сандалии. И, не подняв головы, сказал:
– Жалко, что у нас пленка не цветная, а то бы с'сняли… В Детском парке кто-то надпись на памятнике Павлику замазал красной краской. Ее оттерли, а в буквах все равно красное. Запеклось…
Оля первая стряхнула тяжкое настроение:
– Давайте-ка прокрутим то, что проявили.
– Только не ту пленку, – поморщился Федя. – Хватит уж…
– Да нет, не ее, конечно. Ту, где Анна Ивановна. И где Нилка приземляется после полета.
Зарядили проектор, посмотрели двухминутную ленту.
– Тридцать два кадра в секунду снимала? – спросил Федя. – Как он плавно в траву опустился!.
– Нет же, в самом деле так, – сказал Борис. – Без всяких кинотрюков. Даже не верится!
– Я ведь говорил вам, – скромно напомнил Нилка, – что могу… такое… – И глянул себе на ногу, где сквозь коричневую краску светлым гривенником проступала звездная метка…
Через два дня, когда в гараже-студии вовсю шла работа над монтажом фильма, позвонила Ксения. Ласково и настойчиво попросила прийти домой. Федя после того вечернего скандала с сестрой не общался, поэтому отозвался кратко:
– На кой я тебе нужен?
– Ну, очень надо. Очень-очень. Прошу тебя… – Она чуть не плакала.
"Может, со Степкой что?" – встревожился Федя. Он вскочил на "Росинанта" и через десять минут вместе с велосипедом взгромоздился на лифте на четвертый этаж. Надавил звонок.
– Феденька… Только не скандаль сразу… Пойдем.
В комнате у нее сидел Щагов.
Федя резко шагнул назад. Не от страха, но от ощущения какой-то подлой ловушки. И где! У себя дома!.. Но не бежать же! Он прислонился к дверному косяку. Разбежалось по коже нервное жжение – словно не трое суток назад, а только что вырвался через крапивные джунгли из подземного хода… И метнул Федя на Ксению беспощадный взгляд. Вот, значит, как! Уже и родной сестре нельзя верить! Заманила, как суслика в силок… И правда, как в песне:
На кого променяла брата! На дембиля паршивого!..
Впрочем, Щагов не был похож на дембиля. Красивый, даже изящный, в отглаженном светлом костюме, небрежно сидел он на стуле. Откинулся к спинке, одна рука на полированном столике – барабанит худыми пальцами. (Как эти пальцы хватали и стискивали Федю!)
Федя вдруг понял, на кого Щагов похож! На одного репортера с ТВ, который очень любит резать "правду-матку", ругать демократов, рассказывать, как в него стреляли всякие боевики, и сниматься в обнимку со спецназовцами в разных "горячих точках"… Лихие парни, храбрые парни. Береты набекрень и мужественные профили…
Нет, обида обидой, а надо держаться. Нельзя, чтобы сырость из глаз. Федя мигнул и сипло сказал Ксении:
– Значит, ты меня ради э т о г о позвала?
– Феденька, но ты же должен понимать. Здесь просто недоразумение. Ты…
– Заткнись, – холодно сказал Федя сестрице. И оттолкнулся от косяка спиной, чтобы уйти.
– Постой, – с чуть заметным зевком проговорил Щагов. – Я не мириться, не объясняться пришел. Что ты про меня думаешь, я прекрасно понимаю и оправдываться не собираюсь…
– Нужны мне твои оправдания! – бросил Федя. Он сказал "твои" не потому, что хотел оскорбить Щагова. Просто этот парень был ровесник Фединой сестры, ее ухажер, и не имело смысла церемониться. Тот так и понял, не обиделся.