Струна и люстра - Крапивин Владислав Петрович. Страница 20

– Если испугался, так бы и сказал… – Это он не мне, разумеется (такая дерзость «при исполнении обязанностей» была немыслима), а какому-то другому капитану. Я однако, услышал и посмотрел выразительно: пусть поймет, что я о нем думаю. Санька понял и надулся еще сильнее. Я в свою очередь тоже надулся и мы «не общались» целые сутки.

Санька Шардаков (у которого сейчас в «Каравелле» ходит капитаном пятнадцатилетняя дочь Ольга), был в общем-то прав. Я действительно тогда испугался. Потому что знал: с полной парусностью при таком ветре яхты могли опрокинуться. Они не обязательно опрокинулись бы, но «был шанс». А я без излишней необходимости не имел права рисковать. И дело было даже не в ответственности (вернее, не только в ответственности), а просто в страхе за этих десяти-двенадцатилетних «флибустьеров», у которых инстинкт самосохранения и понимание разумной осторожности были гораздо слабее азарта, парусной лихости и уверенности в своих силах. У меня же ощущение «допустимой нормы риска» за десять парусных навигаций напоминало уже настройку чуткого прибора. И «гармонично» сочеталось с ощущением постоянного страха. И не только в парусных делах. Во всем, что касалось вот этой братии в лихо заломленных беретах, с которой «черт меня дернул однажды связаться, не предупредив, что это – до пенсионных лет».

Сперва я по наивности и неопытности думал, что такой страх – у меня одного. Мол, следствие давней детской боязливости, из-за которой я долгое время не мог решиться прыгнуть в воду с вышки и переплыть нашу Туру. Укорял себя, говоря, что надо быть посмелее, раз уж взялся командовать юным народом. И однажды, в минуту откровенности, поделился сомнениями со своим другом Володей Матвеевым, он работал тогда заместителем главного редактора журнала «Пионер». Вожатский стаж у Володи был к тому времени ого-го какой, не в пример моему!

Володя глянул на меня слегка удивленно и сочувственно.

– При чем тут твои детские страхи? Сейчас-то ты боишься не за себя?

– Ну… теперь уже не за себя. Я вообще боюсь… За них…

– Так пора уже сообразить: это на все время, пока ты с ребятами. А может, и на всю жизнь. Понимаешь, это неискоренимо, раз уж заставила судьба вляпаться в вожатское дело. Такой страх —у всех у нас … А как без него? Если вдруг почувствуешь, что он пропал, оставляй работу с детьми…

– Спасибо, утешил, – проворчал я, разом ощутив Володину правоту. И… успокоился: раз неискоренимо, то куда деваться? Так и жил с той поры.

Если кто-то из мальчишек-девчонок не пришел на занятия, посылаешь к нему вахтенного (телефоны тогда были далеко не у всех): не случилось ли чего-то серьезного? В поездке на теплоходе или вагоне несколько раз ночью встаешь, смотришь: не раскинулись ли во сне и не загремят ли с верхней койки? Кто-то сильно закашлял в палатке – думаешь: не простыл ли под шквалистым ветром? Или с много раз уже упомянутым Вовочкой Шардаковым (Санькиным братом) эпизод: он, бестолковая личность, изображая раненного барабанщика, покатился с горы не в ту сторону, к обрыву, и пришлось отбрасывать камеру, лететь к нему в лихом вратарском броске…

А вот с тем же Вовочкой еще случай (раз уж пошло одно к одному). В зимние каникулы 1983 года был слет юнкоровских отрядов, ребята съехались из разных городов, поселились в одном из свердловских интернатов. Наша делегация, чтобы не отрываться от иногородних друзей, жила там же. Днем – всякие пресс-конференции, практические занятия, конкурсы, киносеансы. Вечером, оставив ребят с дежурным заместителем, я приходил домой и «вырубался», засыпал сразу. Но вот однажды – не могу уснуть. Точит какая-то нехорошая «пила». Вертелся почти до полуночи, потом встал. Сказал жене:

– Чую, что-то не так там. Поеду…

Та лишь вздохнула. Привыкла уже, как привыкают к ночным тревогам офицерские жены…

То пешком, то на «последнем случайном» троллейбусе добрался от дома до интерната. Вошел, спрашиваю у дежурного:

– Как вы тут? Все в порядке?

– Вообще-то в порядке… Только Вовка…

Оказалось, что Вовка лежит с температурой выше 39-ти – то ли с простудой, то ли с какой-то (не дай Бог!) инфекцией. У него уже суетится поднятый с постели по телефону молодой врач Андрюша Смирнов (одинаково преданный «Каравелле» и детской медицине). Здесь же врачи вызванной Андреем – на всякий случай – неотложки… Общими усилиями установили, что заразы нет, лишь какая-то лихорадка от перевозбуждения и усталости. «Будет жить…»

Потом «доктор Андрюша « обратился ко мне:

– А тебя-то чего принесло среди ночи?

– Не знаю. Интуиция…

Андрей подергал густую (тогда еще без седины) бороду. И поставил диагноз:

– Синдром повышенной тревожности, плавно переходящий в пожизненную паранойю. Долго не протянешь…

– Да хотя бы еще чуть-чуть… – просительно сказал я.

С той поры протянул почти три десятка лет. Но от «синдрома» не избавился…

К чему я вспомнил эти истории? Видимо, для того, чтобы «утешить» более молодых лидеров ребячьих сообществ: «Если у вас, ребята, в душе постоянно живет вот такой страх, не бойтесь его, это нормально. Бойтесь другого – если он вдруг исчезнет. Тогда лучше «завязывать» свое командирство, идти в дворники, продавцы или министры…

В мае 2004 года, накануне Дня победы, союз живущих в Екатеринбурге моряков-ветеранов наградил меня медалью, выпущенной к юбилею Российского флота. Вручал медаль Игорь Анатольевич Британов, капитан первого ранга, командир легендарной атомной подлодки К-219.

Я смотрел на него и думал: что же он испытывал, когда боролся за спасение своих матросов и офицеров, своего боевого корабля от смертельной опасности, от ядерного взрыва! Наверно, в нем тоже жил страх, и, конечно же, это страх был на много порядков масштабнее моего. Однако, думал я, у обоих этих страхов один «химический состав» (и, по правде говоря, даже по-мальчишечьи погордился этим).

Вернувшись домой, я на несколько минут прицепил медаль на обшарпанный комбинезон своего тряпичного зайца Митьки – это мой давний талисман, спутник и друг, не раз бывавший в шквальных переделках.

Митька вопросительно глянул уцелевшим в штормах пластмассовым глазом: «За что?»

– За наш страх, – сказал я.

Митька смотрел понимающе…

О «благодарности» и « общении»

Ну ладно, пора продолжить разговор о лидерах (ребячьих комиссарах). Еще об одной стороне дела. Если всякие «отклонения», вопреки мнению ранее упомянутого автора «Комсомолки», среди лидеров встречаются редко, то другой грех (да и не грех даже, а черта характера) замечаются чаще. Ее можно назвать «синдромом ожидаемой благодарности».

Люди с такой чертой очень часто самоотверженны, талантливы, готовы отдавать силы и время работе с детьми и не хотят за то никаких материальных благ и наград. Но хотят от ребят адекватной (по их, этих людей, пониманию) ответной отдачи: благодарности, преданности, любви и даже обожания. Желание в какой-то степени объяснимое, когда оно сидит внутри или проявляется в разумных и скромных пределах. Но, увы, часто (обычно со временем, когда накапливается утомление и начинает свербить опасный вопрос: «А для чего все это?») пределы размываются и «детская неблагодарность» предстает перед как бы очнувшимся наставником во всей своей «кошмарной масштабности».

И начинаются драмы, а порой и трагедии.

«Ах, я потратил (потратила) столько лет… Ах, я отдавала (отдавал) им всё, а они… Он вчера шел на улице навстречу и даже не поздоровался… Это крах моей жизни…»

Если не быть морально готовым к подобным «крахам», можно в самом деле однажды почувствовать себя банкротом. Но надо понимать, что, во-первых, такие случаи не столь и часты. А во-вторых, они вызваны обычно сугубо возрастными причинами старших подростков, когда у них начинаются всевозможные (в том числе и психические) ломки и гипертрофированная обидчивость, пересмотр «детских идеалов», разочарованность в прежних «кумирах» и стремление «по-новому осмыслить действительность». Здесь немалое поле для конфликтов, обид, ощущений, что «меня не поняли» и даже для заявлений: «Я тебе так верил, а ты…» Иногда такие конфликты удается сгладить, но бывает, кто кончается и хлопаньем дверью.