Золотое колечко на границе тьмы - Крапивин Владислав Петрович. Страница 71

О том, что Святки еще не кончились, вспомнил однажды и Шурка Куншер, мой тогдашний приятель. Это был сын адвоката, с которым дружил отчим. Однажды отчим взял меня к Куншерам в гости, там я и подружился с Шуркой и его двоюродным братом Вадимом. Вадим был на год старше меня, очень рассудительный. Шурка – на год меня младше, вполне интеллигентное дитя, но в то же время – этакий веснушчатый бесёнок. Он-то и предложил мне и Вадиму однажды вечером пойти по домам “славить”. Или, выражаясь по-гоголевски, колядовать.

В те времена городская окраина Затюменка во многом жила еще старыми деревенскими обычаями, тридцать три года революционной власти не смогли искоренить их совсем. И в моей душе традиции Рождества, Вербного воскресенья и Пасхи вполне уживались с героическим сознанием юного барабанщика. Так что никаких идеологических сомнений у меня не возникло. Я только сказал:

– Вроде бы уже не время, Рождество-то прошло.

Но Шурка почти что словами тети Таси возразил:

– Святки еще не кончились. Значит, имеем право.

То, что соблюдение православных обычаев Шурке Куншеру вроде бы не к лицу, не пришло в голову никому – ни самому инициатору этого дела, ни мне с Вадимом.

– Идем! – решил Вадим.

Я малость колебался – из-за своей стеснительности – но и отступать было неловко.

Шурка облачился в какой-то овчинный малахай и глубокий черный колпак с прорезями для глаз. Вадим надел картонную маску зайца и – поверх пальто разношенный отцовский свитер. Я пошел без всякого маскарада: потому что здесь, на Ямской, в десяти кварталах от моего дома, едва ли могли встретиться знакомые.

Вадим взял с собой балалайку. Играть он не умел, только отбивал на струнах ритм, когда мы исполняли свой единственный концертный номер. К старым обрядам этот номер отношения не имел. Мы вдохновенно голосили:

В трех домах нас встретили вполне доброжелательно. С пониманием, так сказать. В четвертом мы, как выразился Вадим, “накололись”.

Хозяин был, вроде, ничего, добродушный такой дядька в залатанной гимнастерке. Но вместе с ним оказалась тетка с оч-чень строгим характером. Худосочная, носатая, похожая на вредную бухгалтершу в конторе отчима.

Нет, она не ругала нас, узнав о цели визита. Но сперва попыталась выяснить наши фамилии, а потом принялась объяснять, какой непоправимый вред наносят религиозные праздники делу социалистического строительства и успешному завершению послевоенной пятилетки. Время от времени она прерывала лекцию и задумчиво обращалась к хозяину:

– Интересно, чьи это все-таки дети? Ну, мальчик без маски – он не здешний. А у этих двоих голоса, по-моему, знакомые…

– А хрен их знает, – доброжелательно отзывался дядька в гимнастерке. – Пацаны, а “Каховку” вы петь умеете?

Нам, однако, было не до “Каховки”. Рвануть бы! Но не хватало решимости. Вернее, общей договоренности, чтобы враз. Мы топтались на кухне и что-то мямлили.

– А родители знают о таком вашем развлечении?

– Не, мы сами, – пробубнил я.

– Вы должны чистосердечно рассказать им про все. И обещать, что больше так поступать не станете.

Мы закивали – так, мол, и сделаем – и спиной вперед выкатились из дома.

На улице Шурик выдохнул:

– Это жена Андрея Мироновича, папиного знакомого. Какая холера занесла ее сюда? Она живет на улице Семакова.

– Думаешь, не узнала тебя? – спросил я.

– Шиш ей!

– Пора заканчивать гастроли, – решил Вадим. – И так вон чего насобирали…

В трех предыдущих домах нас одарили двумя пригоршнями карамели, кульком печенья и куском свежего рыбного пирога.

Сейчас мы топали по скрипучей, синей от сумерек улице, сосали карамель и зажевывали пирогом с нельмой. Настроение опять круто пошло вверх. Через пять минут мы уже хохотали, вспоминая носатую “лекторшу”. Вадим балалайкой сшибал с веток рябин густую изморозь, балалайка весело гудела.

В конце улицы светился розовый закат, а над ним висел рогатый месяц.

– Домой пора, – вздохнул я.

– Ну, пока…

Но ощущения, что день закончен, у меня не было. Сейчас приду домой, схвачу санки и побегу кататься в лог. Там на склонах много знакомых мальчишек и девчонок. В том числе и Ленка из соседнего дома, у которой всегда выбиваются из-под шапки бело-золотистые волосы. Я ее звал “Цаца-Ляга”. Это не, обидное прозвище. Скорее наоборот: сокращенное от “Царевна-Лягушка”…

Так все и было в тот вечер! Я катался, пока штаны не покрылись на коленках ледяной коркой. А месяц поднялся высоко над крышами и светил очень ярко. Когда я шел домой и волок за собой санки, окошки светились как на рождественских открытках, которые в сорок пятом году присылал мне из Германии отец. И сугробы мерцали под светом месяца. И пахло дымом из труб. А дома ждал ужин: восхитительная вареная картошка– горячая, но с ледяной приправой из тертого мороженого молока.

А еще ждала книжка из серии “Библиотека отключении”, с потершейся позолотой рамки на переплете – “Затерянный мир”…

А когда я наконец уснул на своем широком сундуке, укрытый поверх одеяла маминым старым пальто, мне и приснился т о т сон. Я снова видел нашу улицу Нагорную, но она была н е т а к а я. Более сказочно светились окошки. Более празднично искрились крыши и сугробы. Посреди дороги была сделана гора, ребята съезжали с нее на санях и долго мчались по накатанным колеям – в дальний конец улицы. А там, в зеленом небе, низко над печными трубами с дымом, похожим на кошачьи хвосты, как раз и горел тот волшебный месяц.

Такой, какого наяву никогда не бывает.

Во-первых, он был громадный. В сто или в тыщу раз больше обычного. Во-вторых, он был живой!

Нет-нет, ни пухлогубого рта, ни хитрого глаза под нависшей бровью у этого месяца не было. Но острый кончик нижнего рога у него шевелился. Месяц словно поддразнивал нас – не обидно, а для веселья.

А еще был у месяца нос. Не привычный нос-валенок с разлапистой ноздрей, а… что-то необычное. Нос был похож на большущую рукоятку от деревянной толкушки, которой растирают картофельное пюре. Такой же длинный, с набалдашником, с точеными ободками. Он торчал точно посередине золотой лунной дуги. И все вместе это было как буква Э!

Я не очень удивился, но ужасно обрадовался! Сразу вспомнил и узнал подружку своего дошкольного детства. Буква перестала быть радужной, сделалась желто-светящейся, несказанно выросла, но все равно это была она!

С ощущением вновь обретенной сказки я и катался с горы в течение всего длинного сна.

Да и сон ли это был? Может быть, просто продолжение того славного январского вечера? Может быть, и в самом деле есть где-то мир с такой вот ласково заснеженной улицей, над которой светит яркий месяц – громадина с золоченым носом-рукояткой?

По правде говоря, я знаю, что есть…

2

Я уже упоминал, что в памяти о раннем детстве действительность перемешана со сказками. Явь – с удивительными снами. Порой сны эти помнятся ярче реальных событий и будней. И теперь я думаю иногда: “А, может, э т о и в самом деле было?”

Может, и правда я однажды гладил поверхность Луны руками? (Здесь я пишу «Луна» с большой буквы, потому что речь идет не просто о светиле, а как бы о космическом объекте).

Луна в тот момент представляла плоский, стоящий вертикально круг высотой с двухэтажный дом. Круг этот располагался в темном пустом (но не страшном) пространстве. Сделан он был, судя по всему, из пергаментной бумаги, натянутой на громадный обруч. У нижней кромки обруча торчал балкончик. Узкий, с перильцами из металлических трубок – словно на пароходе, который я видел в кино.

Вот на этом балкончике я и очутился. И твердо знал, что я – рядом с самой настоящей Луной, хотя она и оказалась немного не такой, как виделась снизу, из нашего окна.

Я ласково и осторожно, с ощущением сбывшейся сказки, касался Луны ладонью. Сухая слабо натянутая бумага прогибалась и похрустывали. Круг Луны излучал фосфорические лучи. То ли его просвечивали насквозь невидимые лампы, то ли он светился сам по себе.