Золотое колечко на границе тьмы - Крапивин Владислав Петрович. Страница 74

Потом он все же уговорил меня сделать холодный компресс. И краска, конечно, смылась.

– Ничего, – успокоил дядя Боря. – Палец у тебя и так будто лампочка. Вон какой распухший, розовый. – Убедившись, что сустав у меня цел и большой беды нет, он опять обрел привычную склонность к юмору.

Я, почуяв насмешку, надулся. Но дядя Боря усадил меня на кровать и начал рассказывать, какой забавный и совершенно живой месяц показывали в фильме “Веселые ребята”.

– Появилась надпись: “Прошел месяц”, и по экрану шагает месяц собственной персоной. Улыбается, ручками машет, колпачком покачивает. А потом: “Прошло много месяцев” – и тут они уже вдвоем с круглой луною. Идут под ручку…

Так я впервые услышал про знаменитую кинокомедию. Дядя Боря, увлекшись, рассказывал мне про нашествие колхозного стада на павильон. “Черный лебедь”, про приключения бывшего пастуха Кости в концертном зале и про восхитительную драку на репетиции ансамбля “Дружба”. Я хохотал, забыв про ноющую боль в пальце, а настоящий золотой месяц глядел в морозное окошко и веселился вместе с нами…

А где-то через неделю “Веселые ребята” в очередной раз появились на экране кинотеатра “Темп” и мы с дядей Борей пошли на дневной сеанс. И хохотали вместе с остальными зрителями весь фильм напролет. А в месяц, лихо маршировавший по экрану, я просто влюбился. Он был в точности тот самый, из моих сказок! И песенка его – бодрая и в то же время чуточку грустная – запомнилась навсегда:

…И месяц пролетел. И еще один. И у нас в комнате, которая по старинке называлась “спальня”, поселились новые жильцы-квартиранты. Дядя Сережа – капитан-танкист из какой-то резервной части, его жена (не помню, как звали) и шестилетняя дочка Люда.

3

Эта страничка детства связана у меня с “ночной” мелодией. Нет, уже не с песенкой месяца, а с другой:

В ту пору как раз вышел фильм “Два бойца”, и песня про темную ночь стала буквально частью тогдашней жизни. И девочка Люда тоже напевала все время:

Хорошая была девочка (в отличие от своей скандальной мамы-капитанши). Иногда она поддевала меня напоминанием, что старше на целый год, но делала это без большого ехидства и не часто. В основном жили мы мирно, играли дружно.

Эту худенькую, рыжеватую, стриженную под мальчика подружку мне, наверно, сама судьба послала.

Как бы я жил один дома в ту холодную бесконечно длинную зиму?

Дядя Боря или спал или уходил куда-то. Остальных взрослых дома не было с утра до вечера. Сосед Лешка Шалимов – полдня в школе, а полдня – на улице с дружками. Я слышал сквозь двойные стекла их веселые вопли… А меня гулять не пускали.

Дело в том, что от долгого холода (не хватало дров), от скудного пайка и от всякого неуюта военного времени появилась у меня болезнь с неизвестным мне раньше названием “ревматизм”. От ревматизма этого болело все внутри, но самое главное – распухали ноги и руки. При ходьбе боль тупо толкала меня в пятки, словно в них засели деревянные шарики, валенки с трудом налезали на распухшие ступни. А хуже всего было с руками. Пальцы раздувались так, что натянутая кожа делалась темно-розовой и блестящей. Словно каждый палец мне старательно придавили дверью – и не так, как дядя Боря, а изо всех сил.

Я помнил дяди Борины слова о лампочке и, укрывшись с головой, всерьез пытался рассмотреть: не светятся ли моя распухшие пальцы? Нет, не светились. Зато Лешка Шалимов, бывало, приводил с улицы приятелей специально, чтобы показать мои руки. Я демонстрировал их охотно. Мальчишки смотрели с уважительным сочувствием и покачивали головами. А Вовчик Сазонов сказал:

– Ты совсем как военнораненый. Может даже гангрена случится.

Вечером я с гордостью передал это рассуждение про “ган-гре-ну” маме и Людмиле. А они почему-то рассердились. Сестра заявила, что незачем пускать с улицы в дом всяких хулиганов. Хотя всем было известно, что Вовчик никакой не хулиган, а самый воспитанный мальчик в квартале, юный скрипач и сын известного хирурга, начальника госпиталя. Того самого, который помог устроить в больницу моего брата Сережу.

Сережа работал на оборонном химическом заводе, “глотнул там какой-то дряни” (противогаз оказался дырявый), слег со всякими воспалениями-осложнениями, а потом и с параличом ног. Его – с незнакомым исхудавшим лицом, закутанного в одеяло – увезли в больницу на санках. Мама и сестра плакали. Я не плакал и гордился: Сережа был почти что раненый. Ведь он пострадал, когда делал начинку для снарядов, чтобы бить фашистов.

Вернулся Сережа месяца через два или три – вылечили его. А меня ревматизм не оставлял до пятого класса. В сильные холода просыпалась в ступнях знакомая боль, а пальцы каждую зиму и весну обязательно припухали. Не так сильно, как раньше, но заметно.

Помню такой случай. В марте сорок восьмого мы в комнате у моего приятеля Вовки Покрасова играли в подкидного дурака – ребята и взрослые, вперемежку. И там была тетя Сима Петрова, мать рыжего Тольки. Шел во время игры разговор “про жизнь”. Про то, что после недавней отмены хлебных карточек стало наконец-то полегче: хлеба теперь сколько хочешь, да и продукты кой-какие появились в магазинах. Я солидно вставил фразу, что “теперь, конечно, жить можно, а то ведь страх вспомнить, как столько лет брюхо сводило от голода”. И добавил:

– Еще в том году все ходили отощавшие.

Тетя Сима глянула неприязненно:

– Уж не ты ли у нас был отощавший? Новый-то папаша твой, поди, каждый день литерные пайки получал, большой начальник. Вон у тебя, у отощавшего, пальцы-то какие пухлые.

Все неловко примолкли: знали, отчего у меня такие пальцы. Знали и то, что мой отчим Артур Сергеевич никакой не начальник, а мелкий служащий в конторе охотничьего общества. Зарплата у него была что-то около восьмисот рублей – по тем временам совсем чахлая. На эту зарплату да еще на триста рублей, которые для меня присылал из Белоруссии отец, мы и жили.

Я тете Симе ничего не ответил. Молча выложил на стол два туза, два короля и даму и, столь победно окончив игру, ушел в комнату дяди Бори. Он слышал через дверь весь разговор и сказал мне:

– Плюнь на нее. Она ни про кого в жизни хорошего слова не сказала, такая уж натура.

И я плюнул. Мысленно, конечно. И даже не стал ссориться с Толькой: он-то не виноват, что у него такая мамаша…

Но я сильно забежал вперед. Ведь начал-то рассказывать о себе о пятилетием.

Пальцы в ту пору у меня болели ровной ноющей болью, и я к ней притерпелся. Научился даже ловко держать ложку и карандаш, хотя суставы были “негнучие”. В общем, жил… Но скучно было взаперти. И вот появилась Люда!

Конечно, лучше бы мальчишка… Можно было бы устраивать военные развлечения: сооружать из стульев танки и самолеты, развертывать партизанские бои и громко орать фронтовые песни:

Или:

Но Люду ратные подвиги не увлекали. Она не хотела быть ни санитаркой, ни даже командиром батареи. Мягко, но настойчиво втянула она меня в старую, как мир, игру под названием “Дом”.

На широких подоконниках устраивали мы “квартиру”. Из кубиков и дощечек мастерили мебель. Застилали игрушечные постели пестрыми лоскутками. Расставляли по самодельным столикам “посуду” – цветные кусочки разбитых чашек и тарелок. Из “настоящего” кукольного хозяйства была у нас только жестяная печка-плита. (“Не вздумайте ее разжигать!” – каждое утро предупреждали нас взрослые. Мы и “не вздумывали”).