Малой кровью - Лазарчук Андрей Геннадьевич. Страница 6

Глава вторая

На карте этой хижины не было, но на карте не было и многого другого, а кое-что, на карте отмеченное, отсутствовало в реальности – например, тропа через болото. Пожалуй, если бы тогда не сунулись на эту, трам-тарарам, «тропу», то не пришлось бы теперь гоняться за съедобными корешками и облизываться на чужой огород, где, вполне возможно, уже созрели ранние тыковки квари… в бинокль за этим бурьяном не разглядеть… Один тючок с едой сильно подмок в том болоте, а рюкзак и вовсе пришлось бросить, иначе не вылезли бы. Выбор был: спасать прибор, Цхелая или еду. Удалось спасти прибор и солдата. Но…

– Кажется, из дома уже несколько дней никто не выходил, – сказал Цхелай, и Денис кивнул. Ему тоже так казалось. Ветка вон та, нависшая слишком низко над крылечком… Но, может быть, глаз просто видит то, что диктует ему воющий желудок? – Я проверю, а ты меня прикрывай, – продолжал Цхелай.

Денис кивнул, но ещё минут десять всматривался в окрестности, пытаясь взглядом протиснуться между переплетёнными ветвями кустов-деревьев, широкими листьями лопухов, стеблями колючего чёртова щавеля…

– Ладно, давай, – сказал он наконец.

Цхелай налегке, с одним автоматом, скользнул в траву. Денис восхитился: при всей бегемотистости солдата трава над ним не шевелилась. Продолжая наблюдать за местностью, Денис стал вспоминать рецепты приготовления разных блюд. Это было его ноу-хау: помедитировать на еду, и через пару минут желудок скрутит в тугой жгут, подступит тошнота – но зато потом на несколько часов голод исчезнет.

Итак… готовим хаш. Не знаете, что это такое? Ну, тогда вы вообще ничего не знаете. Берём: свиных ножек… ну, штук шесть. Нет, лучше восемь. Да, восемь ножек… Чеснок. Чабрец. Сельдерей. Перец – лучше белый. Вообще, что касается пряностей, то тут простор для воображения. Гранат, хороший, спелый гранат, но можно и гранатовый соус. Итак: ножки опалить, выскоблить, залить холодной водой и поставить на огонь. Кипятить, снимая пену, потом убавить огонь до самого малого и варить часов семь. Слегка остудить, ножки аккуратно вынуть из бульона, разобрать, кости выбросить собакам. Бульон посолить – лучше морской солью или хотя бы крупной каменной, – заправить кореньями, пряностями, вскипятить, коренья выкинуть… положить мясо…

Вон он, Цхелай. Ползёт уже через огород.

Да. И оставить под крышкой на всю ночь. Утром же…

Желудок скрутило. Слюна стала вязкой и сладковатой.

Денис зажмурился от отвращения. Было больно, даже пробило слезу.

Он проморгался и снова приник к биноклю. Цхелай лежал на пузе около самого домика и крутил головой – похоже, прислушивался. Потом встал и, толкнув незакрытую дверь, вошёл.

И почти сразу же вышел – вылетел – обратно, прижимая к лицу панаму. Сел. Сидел долго. Потом махнул рукой.

Денис, взвалив на плечо прибор, направился к дому – просто пригибаясь, не ползком.

Возле дома он понял: не прислушивался Цхелай, когда лежал, а принюхивался. Пахло трупом. Уже в той стадии, когда положить его в мешок можно только лопатой.

– Кто там? – спросил он.

Цхелай помотал головой.

– Я посмотрю? – почему-то Денис стал просить разрешения – и наткнулся на отказ. Цхелай замотал головой сильнее и даже руку выдвинул поперёк, преграждая начальнику путь.

– Не ходи туда, – проговорил он наконец, заикаясь на каждом слоге. – Не надо. Этого видеть. Нехорошо.

– Как скажешь, – согласился неожиданно для себя Денис и, повернувшись, пошёл к огороду.

Тыквочки вызрели. Это хорошо.

За хижиной была маленькая загородка для козы. Загородку кто-то порушил. От козы осталась только скалящаяся голова.

– Начальник, – сказал, подойдя тихо, Цхелай. – Мы можем это сжечь?

– Нет. Нас сразу найдут.

– Ну как-нибудь? Чтобы мы уже далеко ушли?

– Зачем?

– Нельзя так оставлять. Оскорбление миру.

– Не мы же это сделали, – сказал Денис.

– Но мы не помешали.

– Мы не могли.

– Вот именно.

Денис задумался. Спорить с чапами по поводу этики бессмысленно. Она у них своя.

– Ты не видел нигде свечи? – спросил он

– Видел, – сказал Цхелай, побледнел и вернулся в дом.

Они примостили толстую, похожую на перевёрнутый стакан сальную свечу поверх охапки сена, обложили со всех сторон поленьями дров и завесили тряпьём, чтобы не задул ветер. Такая свеча должна гореть часа три…

Наверное, она горела дольше. Потому что только вечером, в пасмурных сумерках, перебравшись через заросший колючкой овраг с топким ручьём на дне и отдыхая после этой переправы, они заметили огненные отсветы на тучах в той стороне, откуда пришли.

Получилось, подумал он. Оскорбление, нанесённое кем-то миру, смыто… вернее, стёрто огнём… Господи, как я устал. Даже не от этой прогулки по горам, подумаешь, двадцать два дня, ходили и больше, – а от какой-то замотанности самого происходящего. Оно всё идёт и идёт без конца, оно длится и длится, как товарный поезд в тумане, и ты стоишь и не знаешь – ни когда он пройдёт, ни каким будет следующий вагон, и ничего от тебя не зависит, и не остановить, и не вскочить, и пошло бы оно куда-нибудь глубоко, но оно не идёт, а вернее, идёт – как этот самый бесконечный товарный поезд, воняя и погромыхивая на стыках… и ничего от тебя не зависит, можно только сдохнуть, зная, что и этим ты ничего не изменишь, потому что ты просто освободишь от своего присутствия мир, в котором от тебя ничего не зависит… ничего не зависит…

– Так что там всё-таки было? – спросил Денис.

Цхелай помолчал. Покачал головой:

– Прости, командир. Не надо тебе этого знать. Нехорошо…

Денис хотел было поспорить, что хорошо и что нет, но тут прибор пискнул ещё раз. Денис полез за картой…

– Дай зобнуть, – попросил Серёгин.

Санчес кивнул, глубоко затянулся – лицо его, в глубоких оспинах от зёрен пороха и мелких осколков, высветилось – и передал треть самокрутки Серёгину. Тот жадно докурил – это был не табак, а местная трава, горькая, но содержащая что-то наподобие никотина. В каком-то смысле она была даже лучше табака – работала дольше, на день хватало трёх-четырёх самокруток даже самым заядлым курильщикам. Заядлым Серёгин не был, мог обходиться вообще без. Сейчас надо было просто согреться и успокоиться.

Из пятерых, ушедших утром в разведку, их осталось двое. А могло не остаться никого – подпусти чапы отряд ещё на несколько метров поближе. Двоих, шедших первыми – местных ребят, гвардейцев герцога, – картечница изрубила в окрошку, сержант Пилипенко как-то очень мёртво упал и больше не шевелился, а вот им двоим просто сказочно повезло: успели залечь, а потом, прикрывая друг друга огнём, короткими перебежками добрались до оврага, из которого так неосмотрительно вышли несколько минут назад.

Называется, срезали угол…

– Бабка моя обожала срезать углы, – сказал Санчес. Несмотря на фамилию, он был совершенно русский – из-под Вологды. От испанского деда у него осталась только вредная привычка вспыхивать почти без повода и хвататься за нож, и Серёгин подозревал, что именно это и послужило причиной, по которой Костя завербовался. – И обязательно её куда-нибудь занесёт. То в болото, то в крапивы. Но так и не отучилась…

Он приподнялся и осторожно посмотрел поверх стены. Потом сел.

– Показалось…

– За этим шумом хрен чего услышишь, – сказал Серёгин.

– Да уж…

Ветер поднимался уже совсем утренний, листья шелестели так, что казалось, их бьёт градом. А скоро начнут скрипеть сучья, обламываться ветки. Потом станет светло.

– А ведь это наверняка была засада, – сказал немного спустя Санчес. – И вряд ли на нас. Откуда они знали, что мы здесь пойдём?

– Думаешь, засада? – задумчиво сказал Серёгин.