Опоздавшие к лету - Лазарчук Андрей Геннадьевич. Страница 133
– Это я, Дим Димыч, – сказали за дверью. – Оськин.
– Сейчас, Оськин, ключ найти не могу…
Ключ оказался на столе. Под конвертом из грубой оберточной бумаги.
Оськин проскользнул в дверь. Дима выглянул в коридор, прислушался. Никого.
– Принес? – шепотом спросил он. Оськин кивнул.
Одет Оськин сегодня был импозантно: выношенная школьная курточка, застегнутая на единственную пуговицу, не скрывала кроваво-красной надписи на зеленоватой футболке: «COKA-KOLA». Коричневые трикотажные штаны были в пятнах краски и пузырились на коленях. На впалом пузе тускло поблескивала латунная пряжка флотского ремня. С ремнем в руках Оськин был непобедим.
– Принес? – повторил Дима, не поверив.
Оськин завел руки за спину и стал там что-то делать, напряженно улыбаясь. Наконец, он извлек из-за спины матерчатый сверток со свисающими полосками лейкопластыря, положил его на кровать и отошел на шаг, оправляя майку. Дима осторожно развернул ткань.
Там лежали пять чайных ложечек, вилка, половинка браслета, портсигар, смятая ажурная вазочка, моток проволоки, два полтинника двадцать пятого года чеканки, перстень, серьга в виде полумесяца, подстаканник и часы-луковица с толстой цепью.
– Шестьсот пятьдесят граммов, – сказал Оськин с гордостью.
– Ну, ребята!.. – присвистнул Дима.
– У бабки Егорышевой самовар есть, – сказал Оськин. – Кило на два, не соврать. Не дает. Вот, говорит, если бы власть собирала… Может, побазарите с ментами, Дим Димыч?
– Побазарю, – сказал Дима. – Мать ничего не передавала?
– Вроде нет. Смурная она какая-то…
– Засмурнеешь тут.
– Пойду я. Выпускайте.
– Ну, счастливо. Благодарность тебе от имени штаба.
– Да ну. Пятерки на выпускном – вот так бы хватило! Дима засмеялся.
– Год впереди – накачаю тебя на пятерку.
– Это не так интересно, – засмеялся в ответ Оськин. – Вот на халяву бы. На халяву, говорят, и уксус сладок, а?
– А еще говорят: тише едешь – морда шире. Беги. А то засекут тебя здесь…
Дима выглянул в коридор, убедился, что никого нет, и пропустил Оськина мимо себя. Прячемся уже просто по привычке, подумал он. Оськин, умудрившись ни разу не скрипнуть половицей, свернул на лестницу. Дима дождался, когда хлопнет входная дверь, запер замок и вернулся к столу. Шестьсот пятьдесят граммов… Он свернул ткань – застиранную фланельку, похоже, четвертушку старой пеленки. На рубашку одной пули уходит два грамма. Если Оськин добудет и самовар… Ладно, это пока мечты. Что нам пишут? Он вскрыл конверт. Как и в предыдущие дни – голубоватая, очень тонкая бумага. Черные чернила. И его, Димин, почерк…
«Мой тебе привет и наилучшие пожелания! А также поздравления: ты включен в список. Впрочем, этого следовало ожидать: тебя сходу назвали восемь из Одиннадцати. Как понимаешь сам, это – не только честь, но и хлопоты, и дальняя дорога, и, может быть, пиковый интерес. Будь готов ко всему. Неизвестно, как долго продержатся сами Одиннадцать, напор все нарастает, оракулы же, по обыкновению, либо молчат, либо говорят банальности – которые постфактум будут признаны эталоном провидческой мудрости. Такие пророчества сбываются при любом исходе дел. Кассиус передает просьбу: присмотреться к жене Архипова. По всем константам она из Неизменных, но либо латентна, либо предпочитает находиться вне игры. Либо… понимаешь сам. Постарайся вызвать ее на разговор о древних цивилизациях, древних знаниях – возможно, тогда что-то прояснится. Но не нажимай слишком – если она латентна, а ты вызовешь сдвиг, то на тебя все и выльется. Действуй мягко, осторожно, ненавязчиво. Да, и еще: телефон 2-1-2 больше не ответит. Там все кончено. Остались 2-8-6 и 2-9-0, это Стасик Пионтковский и Маша Чепелкина. Постарайся остаться в живых. Ты нам очень нужен.»
Как и вчера, и позавчера, Дима испытал вначале оторопь, потом – чувство, что написанное чрезвычайно важно, потом – странное, тайное, недоступное самому понимание, понимание, вызывающее мутный, багровый жар в затылке. Сквозь этот жар он видел, как руки сами мнут письмо и тянутся за спичками… Потом все кончилось.
Он растер тонкий пепел и долго сидел неподвижно, уставясь сквозь стекло, сквозь голые, как зимой, костяно-белые ветви на дальние сопки, на высокий правый берег Ошеры, на огромный вековой кедр над крышей больницы. Как в темном котле, кипели какие-то мысли, чувства, предчувствия, и постепенно со дна поднималась, вытесняя все прочее, горькая спокойная гордость, ясное понимание того, что да, теперь все решено и подписано, все будет так и никак иначе, я сам того хотел и к тому стремился, и продолжаю хотеть и стремиться, я предупрежден о неминуемых последствиях, но решение остается прежним… что-то подобное он мог бы сказать, если бы кому-то нужны были эти слова. Но никто его не слушал и не слышал. А потом раздался громкий стук.
Бросив в сумку сверток с серебром и проверив, в кармане ли нож, Дима отпер дверь. На пороге стоял капитан Ловяга.
– Добрый день, Дмитрий Дмитриевич. Разрешите войти?
– Входите. Садитесь вон… – Дима показал на стул. – Чаю хотите?
– Пожалуй, что нет. Я хотел еще порасспросить вас о делах этой ночи…
– Попробуйте. Но, мне кажется, я сказал все, что знал. Добавить нечего.
– Наверное. Допускаю, что вы рассказали все, что знаете по конкретному убийству. Но давайте расширим круг тем, что ли. Вообще все, что происходит – как вы расцениваете?
Дима хотел ответить резкостью, но сдержался. Ночью он пытался тыкать Ловягу носом в вопиющие нарушения обыденности, но тот, как кот Базилио, изображал из себя слепого и говорить хотел только о пяти сольдо…
– Вы «Солярис» читали? – спросил он.
– М-м… давно. Подзабыл уже. А что?
– Там события происходят с несколькими людьми. С тремя. И материализуются воспоминания – то, что хочется забыть. А у нас – двенадцать тысяч человек. И материализуются страхи.
– Как это – материализуются? Каким образом?
– Не знаю. Честно говоря, меня это даже не очень интересует.
– Не понимаю. Ведь в этом все дело! Выяснить причину…
– И устранить ее? Знаете, Родион Михайлович, я больше чем уверен, что устранить причину будет не в наших силах.
– Почему вы так в этом уверены?
– Как сказать… Если все происходит вне нас и независимо от нас – как учит диалектический материализм – то, значит, мы имеем дело с физикой, до которой еще не доросли. Вон, взгляните на солнце… или взять этот барьер вокруг города… Если же все происходит в нашем сознании, то дело еще безнадежнее: в поисках причин мы заберемся лишь в собственные дебри. Наконец, если правы мои пацаны и над нами ставят эксперимент инопланетяне… или кто-то еще, не важно… то, думаю, они позаботились о том, чтобы ни до целей эксперимента, ни до методики его мы не докопались…
– То есть – все бесполезно?
– Я бы сказал – бессмысленно.
– И в рамках этого убеждения…
– Давайте вспомним, как это началось, – предложил Дима. – Черные машины и ночные аресты. Вы, как я понимаю, к этому причастны не были… Потом – волки. Потом – окаменевшие. И дальше – как снежный ком… Страх – это великая сила.
– Хорошо. Допустим, я согласился. Что дальше? Дальше-то что?
– Перестать быть стадом. Подавить страх. Уничтожать все эти… материализации. Тогда, может быть, удастся переломить… Если не удастся – нам всем конец. У вас есть какое-нибудь оружие?
– Только «Макаров».
– А вообще в городе?
– У милиции шесть автоматов и десяток пистолетов. У военкома два автомата. Охотничьи ружья – почти в каждом доме.
– Вот и взялись бы – отряды самообороны, патрули по ночам… Побольше шуму. Это отгоняет страх.
– Допустим… А вы – лично вы – что намерены делать?
– А я, – усмехнулся Дима, – как всякий беспринципный интеллигент, собираюсь пойти наперекор всему тому, что только что вам говорил, и добраться до первопричины. Только не просите, чтобы я что-то объяснял. Здесь все так накручено… Впрочем, действуя в том же направлении – преодолении страха. Может быть, чуть более интенсивно, чем предлагаю вам.