Опоздавшие к лету - Лазарчук Андрей Геннадьевич. Страница 134

– На всякий случай держите меня в курсе.

– Вряд ли это необходимо… Кстати, кто у нас сейчас власть?

– Не знаю. Я, наверное, еще Василенко, потом военком… все.

– Удрали остальные?

– Удрали. Возле барьера горкомовский «уазик» стоит, черный весь, а внутри что-то шевелится. Я не стал подходить.

– Правильно. В общем, объявляйте мобилизацию, объясните, что нужно ходить с оружием… пусть лупят во все, что подозрительное.

– Ладно, это мы обговорим.

– Главное – чтобы не жались по домам и не боялись.

– Попробуем. Вы собирались идти куда-то? – Ловяга кивнул на Димину сумку.

– Да, в школу.

– Я провожу, не возражаете?

– До школы. Там, внутри – я один.

– Разумеется…

Выпустив Ловягу в коридор, Дима присел на корточки и мелом на полу начертил пятиконечную звезду – лучом к порогу. Так его научила Леонида. Ловяга с удивлением смотрел сверху.

– Вы что – верите в это?

– Здесь и сейчас – да.

– Хм…

– Поймите же, черт возьми, – с накатившим раздражением заговорил Дима, – мы попали в ситуацию, в которой весь наш опыт – ноль, и прежние знания – ноль, и вообще здесь все абсолютно другое, а что похоже на прежнее, так оно обман… Представьте, что наш город – декорация, поставленная на другой планете, и об этой планете мы знаем только одно – тут все иначе, понимаете? Все по-другому. Непредсказуемо. И надеяться можно только… только на… – Дима замолчал. Ловяга осторожно смотрел на него, и Дима понял, что капитан боится, но еще не осознает собственного страха. Боится услышать что-то такое, что испепелит последние его надежды… – В общем, забудьте, кто вы есть, забудьте все – и смотрите так, будто видите все впервые…

– «Взглядом младенца смотрите на тени, и ошибки богов откроются вам», – сказал Ловяга. Дима сделал вид, что не обратил внимания на цитату. – С другой стороны, Дмитрий Дмитриевич, если ваши рассуждения верны… получается, мы сами себя запугиваем, и это идет по нарастающей, правильно?

– Да. Тихо! Смотрите!

Они уже спустились на первый этаж и были в шаге от входной двери. Дима помнил, что дверь хлопнула, когда выходил Оськин – пружина была очень сильной. Теперь она стояла открытой настежь, пружина растянулась; так делали иногда, чтобы проветрить подъезд: подпирали дверь кирпичом. Сейчас ее ничто не удерживало.

– Что такое? – шепотом спросил Ловяга.

– Не понимаю…

Ловяга достал пистолет, снял с предохранителя; держа стволом вверх, сделал несколько мелких шажков к двери.

– Не ходите, – сказал Дима. – Тут что-то не так.

Они стояли и смотрели в проем, слыша только дыхание друг друга. Им виден был свежий, недавно обновленный дощатый тротуар, кусочек плотно утрамбованной гравийной дороги и дом напротив – такой же черный двухэтажный барак послевоенной постройки. Потом послышались звуки: медленное цоканье копыт. Оно приблизилось, и Дима вдруг почему-то взял Ловягу за рукав и потащил назад, вглубь, в темноту подъезда. Они прижались к обитой дерматином двери первой квартиры, Дима увидел пломбу и вспомнил, что за этой дверью ночью зарезали азербайджанского парня Максуда и кровью его написали на стене: «За Сумгаит!» – и еще какие-то значки, похожие на армянские буквы – но не армянские буквы, это Дима знал твердо. С тех пор прошла, кажется, вечность, и даже Ловяга, похоже, перестал подозревать в убийстве армянских строителей-шабашников, работавших в леспромхозе… тем более, что до них не добраться…

Наконец, звук копыт – неимоверно громкий – достиг высшей точки, и Дима увидел человека в черных очках, ведущего в поводу громадного коня. Конь шел, опустив голову, и при каждом его шаге вздрагивала земля. Он был неопределенной масти, Диме показалось – серо-розоватый. В седле, сгорбившись, сидел кто-то, с головой укрытый черным покрывалом. Эта процессия не могла быть в поле зрения больше трех-четырех секунд, но почему-то они все шли, и шли, и шли, и грохот копыт заполнял собою все на свете… Наконец, это кончилось. В наступающей тишине возник какой-то новый звук – рядом. Дима с усилием перевел взгляд на Ловягу. Капитан скрежетал зубами. В полумраке глаза его казались огромными.

А потом из-за открытой створки двери вышла крыса. Встав столбиком и наклонив голову, она долго и напряженно вглядывалась в сумрак подъезда. «Стреляй», – шепнул Дима. Ловягу не слушались руки. Крыса повернулась, еще раз посмотрела внимательно, словно запоминая, через плечо, и ушла. И тут же дверь с грохотом захлопнулась.

– Ключ! – клацнул Дима, и капитан его понял. Замок опломбированной квартиры сдвоенно щелкнул, Ловяга скользнул в приоткрывшуюся щель, Дима за ним. Привалившись к двери изнутри, Дима перевел дыхание. В подъезде послышался мягкий множественный шорох.

Дима крошащимся мелком нарисовал на двери звезду Давида, а на полу – пентаграмму. Не забыть взять в школе мел, этот кончается…

– Боже мой… – прошептал Ловяга. Он стоял на пороге комнаты, в которой был убит Максуд. Дима заглянул в комнату через его плечо.

Внутри мелового контура лежавшего здесь тела творилось что-то дурацкое: растущие из пола тонкие светящиеся нити, похожие на нежную плесень, дрожа, то складывались в лежащее навзничь тело с откинутой головой, и лицо его менялось, переходя от мучительного оскала к странной умиротворенности, – то вдруг тело исчезало, и появлялся кусочек городского пейзажа: угол большого дома и маленький домик, кусты и деревья, тротуар, переходящий в лестницу, неподвижные фигурки: мужчина с собакой, женщина в шляпке, мальчик на трехколесном велосипеде и тоже с собакой…

– Пошли, – Дима тронул Ловягу за плечо.

От окна он оглянулся: пятна крови в углу и кровавые буквы на стене поросли той же плесенью, и там тоже происходило какое-то движение, но фигурки были слишком мелкие, и разбираться в них было некогда. Ловяга потянулся к шпингалету, но Дима поймал его руку, подышал на стекло и пальцем изобразил на туманном пятне рунный знак «двойной лев». Стекло рассыпалось на мелкие осколки и вылетело наружу, будто с той стороны внезапно исчез воздух. С подоконника Дима спрыгнул на завалинку, а с завалинки – высокой, почти в полтора роста – на землю. Капитан последовал за ним.

Дворик Диминого дома был тесен и весьма покат; отсюда начинался склон лощины, выходящей к Ошере пониже пристани. Но идти по лощине Диме решительно не хотелось. Поэтому, проскользнув под забором по сухому водостоку в соседний двор, он круто свернул направо, к жалкому огородику бабки Мамаихи, выдернул из грядки две недозрелые чесноковины, одну сунул в карман себе, другую подал капитану. По почерневшим от времени доскам они прошли мимо мамаевского осевшего набок домика. На калитке ворот Дима мелом изобразил тот же рунный знак, но ничего не произошло. Тогда он отворил калитку и вышел в переулок.

Переулок был пуст. Неимоверная чистота повсюду и скелеты деревьев над крышами придавали пейзажу вид незаконченной декорации.

– Слушайте, – шепотом сказал Ловяга, – откуда вы все это знаете?

– Объяснили, – не вдаваясь в подробности, ответил Дима. Он оглядывался по сторонам, стараясь почувствовать обстановку. Тишина была неполной, и это тревожило. Впрочем, полная тишина тревожила бы еще больше.

– Но надо же всем… чтобы все знали…

– Делается, – сказал Дима. Он посмотрел на часы. Было без четверти пять. – Уже напечатали, наверное. К ночи разнесут.

Загавкали впереголосок собаки. Гавкали смущенно, презирая себя за пережитый страх.

– Вы мне что-то начали говорить там, на лестнице, – сказал Дима. – Что-то интересное. Но нас прервали.

– Напомните.

– Ну, вы процитировали «Черный посох», а потом начали подвергать критике мою гипотезу…

– Да-да, что-то же пришло тогда в голову… забыл. Вроде того, что, если ваша теория верна, то те, кто вызывает к жизни те или иные страхи, будут становиться их первыми жертвами, и постепенно все пойдет на убыль…

– Выгорят дрова, да?

– Можно и так сказать. После гибели какого-то наиболее образованного слоя изощренные кошмары исчезнут, и останется что-то примитивное…