Боулинг-79 - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 35
Пару лет назад
Лилька позвонила ему, когда он отсыпался после суток на стоянке.
– У меня мало времени, слушай внимательно, – с места в карьер начала она.
Валерка спросонья не узнал ее.
– Кто это?
– Ой, да ты что, спишь там? – расхохоталась она. – Или выпимши?
– Выпимши, выпимши, – пробурчал Валера. – Я ж тебе говорил: я завязал двенадцать лет назад. Или не говорил?
– Молоток, – бросила она, совсем в духе их студенческой юности. – А теперь слушай. Завтра у тебя запись в восемь ноль-ноль. Утра. Значит, в «Останкине» нужно быть в семь. Инструктаж, грим, репетиция… Ну, ты же старый артист (в смысле опыта, конечно), ты меня понял…
Валерка проворчал:
– А раньше не могли съемку назначить?
– Не бурчи, звезда!.. Мы по шесть программ в день пишем. Люди с шести утра до трех ночи на ногах. Теперь, что ты наденешь?
– Ну, не знаю… Костюм, наверное…
– Ни в коем случае, – отрезала она. – Костюм совершенно не в твоем стиле.
– Ну, тогда джинсы…
– Тоже нет. Джинсы на экране плохо смотрятся. Надевай простые брюки. И рубашку с распахнутым воротом и без всяких галстуков. И с длинным рукавом.
– Как с длинным? Ведь тридцать градусов жары!
– Ну и что? В эфир программа может осенью пойти. Будешь выглядеть как дурак в летней маечке.
– Хорошо, – пробурчал он.
Валерка уже жалел, что связался с телевидением. Но не хотелось делать обратный ход. К тому же его участие в программе давало ему шанс еще раз увидеться с Лилей. Хотя он понимал: они, конечно, теперь не пара. Совсем не пара. И шансов на то, чтобы между ними что-то повторилось, – ноль целых ноль десятых. Но все равно – а вдруг?..
Лиля продолжала наставлять его:
– Рубашку надевай ни в коем случае не белую…
– Почему?
– Будет бликовать в камеру… Синюю тоже не надо… А то сольешься с фоном… И красную не надевай. Этот цвет убивает лицо, особенно возрастное.
– Что ж тогда?
– На радугу на досуге посмотри. Там еще большой выбор остался… И возьми с собой – обязательно! – запасную одежду. Вдруг придется играть две передачи. Надо будет переодеться. Чтобы зрители думали, что между двумя записями действительно неделя прошла…
– Зачем такие заморочки?! Я не уверен, что вообще играть буду!
– А ты верь. Верь в себя – и все получится.
– Да уж.
– Ладно, у меня еще полно дел.
– Постой!
– Что?
– Слушай, Лилька, а давай вместе сходим куда-нибудь. Вдвоем.
Она кокетливо пропела:
– Куда, например?
– Ну, не знаю…
Валерка смешался. С того момента, как он последний раз ходил в ресторан, прошла целая вечность – лет десять.
– Может, в «Ёлки-палки»?.. – неуверенно предложил он.
Она расхохоталась.
– Подумать только, «Ёлки-палки»!
– А что я не так сказал? – ощетинился Валерка.
– Ладно, не обижайся. У меня другая идея. Если ты вдруг выиграешь (а ты можешь выиграть), поведешь меня в ресторан – но по моему выбору. Идет?
– Запросто. Тем более что вряд ли я выиграю.
– Ну, а не выиграешь, я приглашу тебя в кафе. Чтобы компенсировать твои моральные и материальные издержки. Только не завтра, а дней через пять, когда весь этот дурдом с записью программ закончится. Договорились?
– Идет.
– Все, привет семье.
Лиля положила трубку.
В ее кабинете уже давно, почти с самого начала разговора, торчала редакторша по игрокам, глупышка Настена. Лиля вела разговор, не стесняясь ее присутствия. Володя научил ее не чураться своих рабов. И уж тем более рабынь.
Но идиотка Настена сама могла – услышав, что разговор начальницы носит личный характер, – взять и выйти. А она, наоборот, торчала, раззявив рот. Да и по окончании разговора продемонстрировала свою глупость (или, может, напротив, утонченную хитрость?):
– Ой, Лилечка Станиславовна, а зачем вы сами игрока инструктировали? Это ж моя работа.
Лиля сделала вид, что не заметила реплики. Нахмурилась.
– Где, Настена, списки завтрашних игроков?..
…А Валерка, нажав на «отбой», обнаружил себя стоящим в одних трусах босиком на голом линолеуме в кухне – настолько он был увлечен разговором с Лилей.
Окна Валеркиной съемной квартиры выходили на север, и солнце в них никогда не попадало. Летом это было благом.
Он стоял и смотрел, как во дворе в мусоровоз грузят контейнеры.
И как ребятишки гоняют мяч внутри хоккейной коробки. Пыль стояла столбом, однако многие парни все равно были в футболках с надписями «Рональдо», «Креспо», «Жо».
Жизнь промчалась в одну секунду, подумал Валера. Как и не было ее. Пролетела со скоростью курьерского поезда. Сверхзвукового самолета.
И оказалось, что за двадцать пять последних лет ему особенно и вспомнить-то нечего. Все эти годы жизнь его била и плющила, испытывала на излом. А он сражался с ней. Изворачивался и сопротивлялся. Дрался за нее. Сначала ради семьи. Потом, когда семьи не стало, – ради дочки. И в меньшей степени для себя. И не потому, что очень уж самого себя любил, а из элементарного инстинкта самосохранения.
А самое яркое в его жизни, оказалось, происходило тогда, когда он был студентом. Хотя совсем не была та житуха намазана сплошным медом. И кипели, сплетенные в клубок, нешуточные страсти…
1979 год: Москва
К сентябрю Валерка вчерне закончил сценарий литературно-музыкальной композиции о войне.
Когда он писал его, часто вспоминал своего деда. И это давало ему вдохновение и силы.
Дед был удивительно добрым и веселым человеком. И он, кажется, больше всех домашних любил Валерку. Он прямо-таки весь лучился любовью, когда разговаривал, играл, возился с внуком.
Дед был чрезвычайно худ: кожа да кости. Валерка никогда в своей жизни не видел столь тощих людей. Разве что в кинохронике из Освенцима.
Причину худобы деда ему шепотом объяснила бабушка: война, фронт – а все равно маленький Валерка не до конца понял: разве нельзя было потом отъесться? Все-таки столько лет прошло… Можно было бы забыть и переучиться… Но нет: после каждого приема пищи дед смахивал со стола в ладонь хлебные крошки и отправлял горсть в рот. Валерка спрашивал его: зачем он это делает? Ведь дома хлеб есть: и черный, и белый, и даже «калорийная» булочка с изюмом! А если вдруг в хлебнице пусто, можно сходить в магазин, всего тринадцать копеек стоит целый кирпич. Дед отшучивался: привычка.
«Какая привычка? Отчего привычка?» – наседал маленький Валерка. Дедуля уходил от разговора.
Тогда мальчик стал выпытывать у бабушки. Та долго не открывала ему правды. Но когда Валерке исполнилось лет тринадцать, он задал другой вопрос: ведь наш дед воевал, почему же у него только одна медаль? И ту вручили не на фронте, а много лет спустя, к 20-летию Победы…
И тогда бабушка рассказала ему: дед воевал, однако ему даже стрелять, кажется, не пришлось. В первую военную осень, в октябре сорок первого, он попал в плен. И пробыл в немецких концлагерях аж до самой Победы. И войну встретил в Берлине – только не солдатом, а военнопленным.
После плена дед вернулся домой: счастье-то какое!.. Их жизнь с бабушкой начала налаживаться. Но тут – его взяли. Уже – наши. Арестовали за то, что он побывал в плену. И уже в советских лагерях дедушка провел до пятьдесят шестого года.
Девять лет он сидел у нас – за то, что четыре года пробыл в фашистском плену. Тогда это поразило Валерку. Неужели наши были еще свирепее, чем эсэсовцы?..
О том, что происходило с ним в годы заключений, дед не рассказывал никогда и никому из домашних. Только, по крошке, – бабушке.
И лишь после его смерти бабуля начала потихоньку делиться тем, что дед поведал ей ночами, шепотом…
«В нашем, сталинском лагере у деда начинался туберкулез. А работали они на лесоповале. Свою норму выполнять он не мог. Потихоньку превращался в настоящего доходягу. И тогда трое латышей – из латышских стрелков, а, может, из лесных братьев – стали выполнять норму за него. А потом вдруг дедуле повезло: в канцелярии лагеря потребовался переплетчик, чтобы привести в порядок дела заключенных. Дед вызвался – он вообще был мастером на все руки. И началась совсем другая работа – в помещении, в тепле. А дневальный каждое утро приносил ему ведро каши. И случилось чудо: туберкулез у него зарубцевался. А потом Сталин умер, и деда реабилитировали… Я сама видела на рентгене в его легких зарубцевавшиеся каверны…»