SPA-чистилище - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 28
Полковник не считал себя специалистом в живописи. Разбираться в ней ему по роду службы не требовалось. Собственные вкусы он считал самыми плебейскими: любил импрессионистов (особенно они хороши в парижском д’Орсэ), Рембрандта, Вермеера (в дрезденском Цвингере чудо что за «Девушка с письмом».) Двадцатый век – ни Дали, ни Шагала, ни Кандинского, ни, боже упаси, Уорхола, – Ходасевич не переваривал.
Манера Любочки, словно нарочно, соответствовала его вкусам: размытые пейзажи в импрессионистской манере. Пейзажи все больше русские – щемящие, а временами даже тягостные по настроению.
Вот пустынная проселочная дорога под дождем, и люди жмутся друг к другу, теснятся под железным павильоном автобусной остановки…
Вот огромные желтые листья плывут по прозрачной речушке, а на дне из-под слоя ила выглядывает ржавая консервная банка…
Вот перспектива улицы в дачном поселке (в ней Ходасевич узнал листвянскую Советскую), она пустынна, лишь удаляется вдаль мамаша, везущая колясочку с ребенком…
Любочка, оставшаяся в мастерской внизу, привычно закурила. Стояла, рассеянно глядя в большое окно. В закатном свете стали видны клубы и сизые прожилки дыма.
Даже по самым первым картинам становилась очевидной истина, которую, впрочем, Ходасевич вывел и без картин: Любочка талантлива, однако неуспешна. Ему трудно было объяснить, почему ей не удалось достичь вершин в своем деле. Черт его знает. Он не знаток живописи и не искусствовед. Наверно, дело в том, что полотна Перевозчиковой слишком рядовые, обыкновенные, без скандала и эпатажа. А может, они для широкой публики излишне грустны и даже депрессивны.
Оставалось только пожалеть художницу. Наверно, это мука для талантливого человека: всю жизнь заниматься любимым делом, но не суметь достичь успеха. Бог знает, какие комплексы могут при подобном раскладе родиться в душе!..
Просмотрев все развешанное на полатях – в основном пейзажи, натюрморты и пару портретов незнакомых Ходасевичу людей, – полковник наклонился, чтобы разглядеть картины, прислоненные к дощатой стене. Среди них его ждало нечто иное. Первый же холст оказался портретом человека, которого сыщик уже где-то видел. Красивой лепки лицо, волнистые седые волосы и искрящиеся голубые глаза. С первого же взгляда стало очевидно, что автор полотна испытывает к своей модели теплые чувства. Может быть, даже любит его…
И тут Валерий Петрович вспомнил, где он раньше видел этого человека: на фотографических карточках – и в квартире Аллы Михайловны, и в ее листвянском доме. Да, конечно же, то был муж Долининой – пропавший пятнадцать лет назад Иван Иванович.
Ходасевич развернул лицом к себе следующий холст. Парный портрет – Алла (лет на пятнадцать моложе нынешнего возраста) рядом с Иваном Ивановичем. Оба красивы и веселы, однако и позой, и взглядом мужчина словно отъединен от своей половины и будто бы хочет вырваться за пределы холста, навстречу художнице, оставив супругу одну в тесной рамке… Валерий Петрович перевернул третий портрет. Он тоже был парным, но совсем иным, чем второй. Он изображал все того же мужчину – Ивана Ивановича, однако женщина рядом с ним оказалась совсем другая. То была молодая, счастливая Любочка. Она прислонилась к плечу мужчины и словно бы растекалась в его объятиях.
А вот еще одна картина с тем же лицом – все в одном месте! Она странная. На ней изображено крупным планом лицо мужа Аллы. Однако оно смертельно бледно. И голова запрокинута, глаза закрыты, а с губ стекает струйка крови… Мужчина – Иван Иванович, – очевидно, мертв…
«Значит, – подумалось полковнику, – и рассказ Имомали, и мои построения были правдой: у Ивана Ивановича, мужа Аллы, с Любочкой когда-то был роман… А что значит его мертвая голова?..»
Из задумчивости его вывел резкий голос:
– Кто это вам разрешил, а?!
Лицо Любы было искажено гневом.
Она стояла на лестнице и в упор смотрела на Ходасевича. Видимо, решила проведать полковника и, поднимаясь на полати, на второй-третьей ступеньке увидела, какие картины он рассматривает.
«В ссоре с женщиной никогда не следует оправдываться», – сию истину Валерий Петрович усвоил давно и накрепко – не без деятельной помощи Юлии Николаевны.
И потому он холодно бросил в перекошенное бешенством лицо художницы – с утвердительной, даже обвиняющей интонацией:
– Вы были любовницей Иван Иваныча.
Хозяйка взъярилась, кажется, еще пуще.
– А вам-то что за дело?!.
Пятнадцать лет назад
Ноябрь 1991 года
В том ноябре все случалось, кажется, само собой. И одновременно было чувство: все летит, похоже, ко всем чертям. Все распадается: страна, партия, привычные институты и порядки, семья и даже сознание…
Люба давно заметила: сосед по даче, Иван Иванович, Ваня-старший, к ней неровно дышит. Но она ни за что не хотела иметь с ним никакой связи. Во-первых, он не слишком ей нравился. Мужлан. Совсем не интеллектуал. Одно слово – выпускающий. Метранпаж. И потом: зачем ей обременять себя! Зачем ей роман с мужем соседки и подруги? Зачем связанные с тем проблемы и неприятности?
И она сознательно держала себя в узде. Не поддавалась на его ухаживания. Вела себя с ним подчеркнуто холодно. Хватит ей поклонников и без Ивана. Не нужны ей лишние приключения на свою голову. И мир с соседкой для нее важнее, чем мстительное желание отобрать мужика – прицепить ей чайник на нос.
Однако зима девяносто первого сделала Любочку (как оказалось, увы, ненадолго) богатой и знаменитой. На Западе продолжался бум советского искусства, и форины гребли из страны все мало-мальски скандальное или хотя бы талантливое. Дошла очередь и до Перевозчиковой.
Моршан Ян, имевший связи среди западных коллекционеров, наконец-то смог впарить им ее картины. Работы Перевозчиковой пошли, и за каждую платили долларами. В ту пору те зеленые представлялись ей гигантской суммой. К тому же западники часть гринов сами конвертировали в вещи и продукты, и Любочка прямо-таки купалась в невиданных для большинства населения товарах и провианте: носила вареные джинсы, австрийские сапоги и итальянскую дубленку, пила джин и виски, закусывала финским сервелатом и консервированными сосисками. Настигнувшее ее благополучие особо грело, когда простые граждане душились за водкой по талонам, сами пытались варить шоколадные конфеты из какао и годами не видели элементарного сыра. Или, чтобы прокормиться, заводили – как семья Аллочки – на своих приусадебных участках курей – чтобы обеспечить себя яйцами и, время от времени, свежим бульоном.
Вот и в тот ноябрьский день Люба ехала на дачу вся упакованная, с диковинными полиэтиленовыми пакетами, набитыми заграничной выпивкой и жратвой. Ехала не на пошлой электричке, а вез ее на «восьмерке» Ян. Ехала, как она говорила всем – в том числе и себе самой, – на пленэр: уединиться и в тиши мастерской работать, работать и работать… Однако где-то внутри, помимо воли, помимо желания, уже шевелился бесенок соблазна: шептал, что она заслужила, заработала. Что может расслабиться, отдохнуть. Где-то глубоко под сердцем зрело и вызревало адски прекрасное предчувствие куража и кутежа.
Ровно так все и получилось, как подначивал Любу внутренний бесенок… Ян помог выгрузить ей сумки, дотащить до дома. Потом, даже от чаю отказавшись, умотал по заснеженной Советской. А она выпила для сугрева вискарика – пока раскочегарится печка. Потом сам бог велел принять рюмочку к шикарному обеду. А затем откуда-то взялся Иван Иванович. Сказал, что увидел, что у нее печка топится, и решил зайти поздороваться.
Он как вошел, сразу обратил внимание, что она одна и в загульном настроении, все себе на ус намотал и через полчаса явился снова: с собственноручно забитой курицей и двумя «чебурашками» водки (то есть пепси-кольными бутылочками по ноль тридцать три). Взялся курицу ощипывать, опаливать, потом супчик из нее варить – и к тому времени они вдвоем уже приговорили литруху «Белой лошади» и взялись за джин, а когда суп закипел, Люба встала, чтобы снять пенку, – и оказалась в объятиях Ивана, а потом эти объятия продолжились на диване в ее мастерской, слава богу, что газ успели под супом выключить…