Эксклюзивный грех - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 32

– Может, в университете в те годы случилась эпидемия? – вдохновенно сказала она. – Какой-нибудь страшный вирус вырвался на свободу? Вроде сибирской язвы? Или чумы?.. Я читала: такое бывало… Зараза улетела из наших лабораторий, где готовились к биологической войне. И в университете началась эпидемия. А потом этот случай строго-настрого засекретили. И поэтому медкарты из поликлиники изъяли.

– Хм… Хорошая мысль… Только я никогда не слышал, чтобы бактериологическое оружие разрабатывали в городе на Неве… Впрочем… Мало ли чего я не слышал! При Совдепии оч-чень много было секретов… Но зачем тогда врачей убивать? Сейчас, в наши дни?

– А может, бывший главврач, – Наде понравилась Димина похвала, – этот самый Аркадий Михалыч Ставинков, сохранил где-нибудь споры сибирской язвы – и теперь захотел их продать? Каким-нибудь арабским террористам?

– Версия завиральная, – хмыкнул Дима. – Но интересная. А ты, оказывается, умеешь мыслить, подруга. Продолжай и дальше в том же духе. Раскрепощай свою фантазию.

Они наконец свернули с продуваемой насквозь набережной на площадь Декабристов. Сразу стало теплее. Сквер с Медным всадником был весь окружен строительным забором. Впереди возвышалась темная громада Исаакия. От Диминых похвал у Нади поднялось настроение.

– Ну, что мы делаем дальше? – спросила она.

– Ищем тихое приличное кафе. Там обедаем. А потом долго, очень долго в нем сидим. И изучаем мамины дневники. С семьдесят пятого по восемьдесят первый год.

– А что, дневники у тебя с собой? – удивилась Надя.

– А то как же! – Дима помахал своей сумкой “Рибок”. – Все мое – всегда со мной.

– Тогда пошли в тепло, мой дорогой мистер Холмс, – проговорила, улыбаясь, она.

Они прошли мимо “Астории”, потом по Синему мосту, миновали Мариинский дворец. На пути им встретились три или четыре кафе, которые Дима отверг по каким-то, одному ему видимым, причинам. Наконец выбрал одно, под названием “Котлетная”, решился, зашел. Надя последовала за ним.

Ни единого посетителя здесь не было. Блистали белые скатерти. Буфетчица с головой погрузилась в чтение Кортасара. “Ой, здесь, наверно, дорого”, – прошептала Надя. “Для Питера, может, и дорого, – отвечал Дима. – А для командированных из Москвы – в самый раз”. Они разделись в гардеробе, уселись за крахмальный столик. Откуда ни возьмись возникла официантка, поприветствовала их – с искренним, казалось, радушием. Подала две папки меню. Дима спросил: “Ты доверяешь мне?” Надя кивнула. Он бегло пролистал меню, знаком подозвал девушку и сделал заказ:

"Лосось в гриле – для дамы, киевскую котлетку для меня, сто граммов водки, минералку, а на десерт – два “эспрессо” и взбитые сливки с клубникой”. Официантка быстренько все записала и ускакала на кухню.

Дима вздохнул и достал из сумки пару тетрадей. Одну из них протянул Наде. Клеенчатая обложка, производство ленинградской фабрики “Светоч”, цена – сорок четыре копейки. На первом развороте выведены от руки красивые цифры: “1976”. Надя украдкой взглянула на Диму – тот уже погрузился в чтение дневника за другой год. Она вздохнула, перевернула титульную страницу и прочитала:

"1 января.

Новый год встречали у П. Димочку отвезли к свекрови. Все бы хорошо, если б только Т., офицерская жена, не хвасталась всю дорогу: “Ах, когда мы были в Берлине… Ах, когда мы были в Праге…” И не приступ совершенно немотивированной ревности у С.

Вернулись на первом метро. Спала долго. Сквозь сон слышала, как С, смотрел хоккей (наши играли с канадцами). Потом он уехал к свекрови за Димочкой. Их долго не было, я села смотреть телевизор. Показывали новый фильм “Ирония судьбы, или С легким паром” в постановке Рязанова. Получила огромное удовольствие. И смешно, и грустно, и трогательно, и мило. Как это редко бывает в нашем кино!.. Я даже всплакнула. Прелестные актеры. Прекрасные песни – мужским голосом, за Андрея Мягкова, поет Сергей Никитин, а кто женским, за Брыльску, – я не разобрала.

С, привез Димочку поздно и пьяненький. Сразу рухнул спать. Что с ним делать, ума не приложу”.

Надя оторвалась от тетрадки.

– Здесь очень личное, – краснея, сказала она. – Ты уверен, что мне нужно это читать?

– Нужно, Надя, нужно, – строго сказал Дима, поднимая голову от своей тетрадки. – Считай, что это – работа.

Впрочем, тут официантка принесла хлеб, минералку и водку в запотелом графинчике с двумя запотевшими же рюмками. Чтение дневников Евгении Станиславовны пришлось на время отложить. Обед оказался очень вкусным. Надя слопала даже взбитые сливки, от которых первоначально планировала гневно отказаться. Угрызения совести по этому поводу мучили ее, однако, не долго. “Я работаю, – сказала она себе. – А частным детективам, как и летчикам, положено усиленное питание”.

Они просидели в кафе пару часов. Короткий северный денек за окнами успел погаснуть и смениться вечером. В кафе заходили редкие посетители: наскоро перекусывали или выпивали у стойки кружку пива. Дима с Надей давно отобедали, но официантка их не торопила. Порой, впрочем, подходила, меняла Диме пепельницу – тот, не отрываясь от маминых дневников, заказывал себе еще “эспрессо”. Читал он раза в три быстрее Нади. Во всяком случае, когда она добралась до даты “2 августа 1976 г.”, он уже покончил со своей тетрадкой, относившейся к семьдесят седьмому году.

– И ничего-то здесь нет… – протянул разочарованно. – В основном маманя с отцом разбирается…

И тут Надя сделала первую находку. “7 сентября 1976 года, – прочла она. – Сегодня два наших сирийца (я их немного знаю) привели ко мне на прием своего, как они сказали, земляка. Впрочем, впоследствии выяснилось, что он даже не сириец, а палестинец по имени Абу Эль-Хамад. Не наш, то есть не из университета. По-русски почти не говорит. Где он в Союзе учится или работает – тоже не говорит. Прикидывается, что совсем не понимает языка – даже такие простые вопросы. Один из сирийцев остался в кабинете как переводчик. Жалобы – острая боль в подложечной области. Пальпирую: живот твердый, болезненный, симптомы Щеткина – Блюмберга, Ровзинга, Ситковского положительные. Ясно, аппендицит. Спрашиваю – через его “земляка" – переводчика, – как давно наблюдается боль. Говорит:

"Три дни”. И только сейчас сообразили прийти к врачу!!! Срочно вызываю перевозку. Та приехала только через 40 мин. Безобразие!.. Сдаю им наконец этого Абу Эль-Хамада. Один из “земляков” едет с ним в клинику. А потом, уже вечером (я задержалась на работе из-за партсобрания), звонок из клиники, от самого Золотарева, с претензией: отчего я, мол, тянула с больным?! У этого араба, дескать, перитонит. Чистили три часа. Еле вытащили с того света. Я Золотарева тоже, конечно, отчитала. Вообще разговор велся на повышенных тонах. И отчего-то у меня создалось впечатление, что этот араб, несмотря на молодость, – важная шишка”.

– Вот! – Надя дочитала до конца записи и торжествующе протянула тетрадь через стол Диме.

Тот прочел, поморщился (“Расстроился, наверное, что не он первый нашел”). Сказал снисходительно:

– Опять “арабский след”… Впрочем, заложи… Вернул ей тетрадку, она заложила страницу про араба зубочисткой и в отместку за Димину снисходительность зачитала вслух:

– “Димочка сегодня после садика говорит, что он хочет штанишки “из “Березки”. Спрашиваю его: “Что такое “Березка” ?” А он и отвечает: “А это такое дерево:

"Во поле березонька стояла”, – и поет и танцует… Чудо что за мальчик…"

Дима окислился, будто лимон съел.

Надя улыбнулась и снова погрузилась в чтение дневника далекого семьдесят шестого года: “Партсобрания.., венгерская курица и кило гречки в праздничном заказе – икру в этот раз не дали.., достала Димочке велосипед “Дружок”…

Свекровь научила делать салат из редьки.., прочитала “Круглые сутки нон-стоп” в “Новом мире” – Аксенов прекрасен и легок, но опять слишком много (как выражаются сегодняшние студенты) выпендривается…"