Заговор небес - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 25

– За спасибо только птички чирикают.

– Намек понял. Будет и театр, и море конфет, и…

Любочка положила трубку.

Через пять минут я уже заводил свою «восьмерку», стоявшую внутри нашего двора-колодца.

Улицы были пусты. Да и какими им быть в начале четвертого ночи на Рождество! На Дмитровке светили одинокие фонари, черт куда-то уволок луну, гэбэшник в шинели топтался у здания Совета Федерации.

Я повернул направо, на Страстной бульвар. «Здесь, на противоположной стороне бульвара, позавчера кто-то стрелял в Калашникову, – мелькнуло у меня в голове. – Кто же это, интересно, был?»

По пустому и тихому бульвару я доехал до Петровки. Повернул налево и помчался в сторону от центра. Справа мелькнуло державное здание Петровки, 38. На «зеленый» я проскочил Садовое кольцо. Скоро, поплутав по всяким там Краснопролетарским и Палихам, вырвался на Новослободскую улицу. Отсюда – прямая дорога к Алтуфьевскому шоссе. Я занял крайний левый ряд и задал шпор своей «восьмерочке». На скорости сто километров в час пронеслось мимо салатное здание Савеловского вокзала.

Нарушать скоростной режим я не боялся. Редкий гаишник выходит на улицу ночью в праздник, вооружившись радаром. В основном Любочкины коллеги орудуют сегодня трубочками и натренированными до совершенства – на предмет обнаружения алкогольных паров – носами. Но в этом смысле я сегодня был абсолютно чист.

Меня так никто и не остановил – может, слишком наглая морда была у моей «восьмерки». Как-никак я вживался в роль оперативника из РУБОПа, каковым я должен был предстать, по Любочкиной легенде, пред капитаном-гаишником Варенцовым.

Уже через восемнадцать минут я нахально тормознул серенькую свою «восьмерочку» у самого поста и взбежал по ступенькам, изо всех сил воображая себя оперативником РУБОПа.

Внутри поста сидел грузный гаишник в чине капитана. Тулуп его был расстегнут, на столе дымился стакан чая в подстаканнике. Капитан вглядывался в компьютер, рядом на столе хрипела рация.

– Здравия желаю! – небрежно бросил я. – Я – Синичкин с Полянки.

Гаишник молча указал мне на стул.

Рация прохрипела: «Рено бэ – триста пятьдесят пять – у – у».

Капитан прошелся по клавишам компьютера («Ищет, не числится ли машина среди угнанных», – смекнул я) и гаркнул в рацию:

– Пять – ноль!

Видимо, это означало: «Все чисто».

Рация выхрипнула новый вопрос: «Коломийцев, Иван Петрович?» Гаишник опять пробежался по клавишам и снова произнес в передатчик:

– Пять – ноль!

– Принято, – разочарованно отозвалась рация. – А что там за хер свою тачку у поста поставил?

– Это наш хер! – буркнул капитан. – Как понял?

– Понял хорошо, – отозвался сквозь хрипы эфира собеседник. – Хер – наш.

«Развлекаются гаишнички», – подумал я.

– Что, Синичкин с Полянки, – усмехнулся капитан, – пришел машинку смотреть?

– Пришел.

– Держи ключи, – капитан вынул из ящика стола связку из двух ключей и метнул их мне. Я поймал. – Потом вернешь.

– Спасибо, – сказал я, вставая.

– Спасибо в стакане не булькает, – скорее по привычке, нежели в самом деле желая что-то поиметь с меня, буркнул капитан.

Я вышел из поста в ночь, подсвеченную фонарями Кольцевой. Штрафной загон располагался рядом.

Один из ключей подошел к висячему замку от загона. Тут грустили битые или арестованные автомобили. Битых было больше. Иные представляли собой жуткую груду железа.

«Фолькс Пассат» я узнал сразу. Он был не слишком-то разбит для машины, кувыркавшейся в снегу. Я во второй раз за сегодняшний день убедился, что иностранцы в самом деле уделяют много внимания пассивной безопасности своих авто. Передок у «Пассата», правда, был расквашен. Крыша слегка вдавлена. Погнут правый бок (видать, на нем авто остановилось после своих кульбитов). Но – и только. С отечественной машиной все обстояло бы куда хуже.

Я обошел «фолькс». Посветил фонариком вовнутрь. На крыше, а также на водительском кресле были видны свежие бурые пятна. «Валентине досталось», – подумалось мне.

Я потушил фонарь, вынул из безразмерных карманов куртки предусмотрительно захваченную из моей «восьмерки» огромную тряпку. (Когда-то, когда я еще жил с Ириной, она служила нам пододеяльником, теперь использовалась для технических целей.) Я постелил тряпку под «Пассат» спереди. Лег на нее на спину и вдвинулся под машину.

Осветил днище автомобиля фонариком.

То, что я ожидал увидеть, я заметил сразу.

Пять минут спустя я вернул капитану ключи. Положил в багажник фонарь и грязный пододеяльник и сел в миленькую свою «восьмерочку».

Поворот на Алтуфьевское шоссе был в трех километрах сзади меня, поэтому я решил похулиганить. Включил «аварийку» и поперся по резервной полосе задним ходом. Правила дорожного движения гласят, что езда задним ходом на автомагистралях запрещена, но теперь гаишники с ближайшего поста были мои друзья.

Задним ходом «восьмерка» мчала быстрее, чем какая-нибудь «копейка» – передним, поэтому спустя две минуты я уже сворачивал на Алтуфьевское шоссе, на тот дорожный лепесток, что вел в сторону области.

Не останавливаясь, я позвонил по мобильнику Катюше Калашниковой. Шел пятый час утра, но она все еще не спала. Я задал ей один вопрос. Она с ходу все поняла и объяснила мне дорогу по-учительски толково. Наш разговор занял не более доллара.

Я удалялся от Москвы по шоссе. Фонари кончились, я шел с дальним светом. Дорога действительно изветвилась, и мне – как десятью часами ранее Валентине Лессинг – приходилось подтормаживать перед поворотами.

Через десять минут я въехал в недостроенный еще, выглядевший полузаброшенным, дачный поселок. Ни одно окно ни в одном доме не горело.

Я оставил машину за пару домов до того, который мне был нужен. Впрочем, «дома» – это слишком сильно сказано. Вокруг возвышались в основном лишь мертвые, недостроенные остовы. Я с удовольствием прошелся пешочком. Снег скрипел. На минуту разошлись облака, показались три-четыре звезды.

Меня сейчас волновал один вопрос: сколь сильно любит герр Лессинг свою супругу?

Если «очень-очень» – как выражается по таким случаям моя Любочка, – то он должен быть у ее койки в Склифе.

Если просто «очень» – он скорее всего ворочается без сна в своей постели.

Если «не очень» – спит сном праведника.

Ну, а если вовсе не любит – кутит с куртизанками где-нибудь на Тверской.

По всему выходило, что для меня сейчас самыми выгодными оказывались два противоположных, крайних варианта – чрезвычайно крепкая любовь между Лессингами или же их полнейшее равнодушие друг к другу.

Искомый особняк Лессингов выглядел безжизненным. Это могло свидетельствовать о горячем чувстве герра Лессинга к жене (и, следственно, его отсутствии внутри дома). Но могло означать и его смертельную усталость от семейной жизни – и, значит, здоровом бюргерском сне.

Подергался в калитку – закрыто. Ткнулся в ворота – тоже.

Обошел забор. Довольно глубокий снег старался набиться мне в ботинки. Джинсы стали мокрыми едва ли не по колено. Моих перемещений, кажется, никто не видел. Я зашел к дому с тыла. Вокруг забора, равно как и на участке Лессингов, стояли вековые сосны. Тихо было – уши выколи.

Я подошел к забору вплотную. Подпрыгнул, ухватился за его верх. Подтянулся. Сел на верхушку ограды. Сирена не взревела, собаки не залаяли.

Огляделся. Дом по-прежнему оставался глухим и темным. Я спрыгнул с забора вниз, на территорию Лессингов.

Не торопясь, словно прогуливаясь, я дошел меж сосен по двору к особняку, заходя к нему с тыла. Он стоял в ночи, угрюмый и настороженный.

Окна первого этажа были забраны решетками. Я пригляделся: сигнализации вроде видно не было.

Небольшие оконца цокольного этажа, расположенные на уровне моего пояса, тоже были обрешечены. Герр Лессинг защитился от российских воров по-немецки основательно. Я пригляделся, что можно сделать. И скоро обнаружил, что германская коса нашла на русский камень: нашенские работяги, исполнявшие проект, сработали, как всегда, халтурно.