Заговор небес - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 56

«Когда бы она была внимательней, – мелькнула у меня мысль, – она, поди, заметила, что пахнет от меня не бензином пополам с машинным маслом – как от подлинных шоферов, – а туалетной водой «Джангл» от «Кензо» и дезодорантом той же марки». Но даме было не до парфюмерной идентификации – всю ее поглотила забота о моем спасении.

Она усадила меня на свой привратницкий диван.

– Простите, – пробормотал я. И снова: – Простите…

Привратница накапала в стакан какой-то гадости, залила водой, протянула мне. Требовательно сказала: «Пейте!» Я выпил. Это была валерьянка.

Дама включила электрический чайник. Я незаметно осмотрелся. Здесь, в привратницкой, положительно было уютно. Без звука мелькали картинки на черно-белом переносном телевизоре. Горела настольная лампа. Обложкой вверх лежала раскрытая книга. Я присмотрелся: то были воспоминания Вертинского.

– Как это случилось? – слабым голосом проговорил я, по-прежнему слегка «окая». – Я только на этой неделе получил от Машеньки письмо… Она была здорова…

Кажется, я маленько переигрывал, потому что на ресницах консьержки вскипала слеза. Ну, ничего, в данных обстоятельствах лучше чуть-чуть пересолить, чем недосолить.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, молодой человек, – приговаривала дама. – Здесь, для всех нас, ее смерть стала таким потрясением… Да мы и перепугались ужасно… Я живу тут, в этом же подъезде… И вдруг, представьте себе, вчера, среди ночи: запах гари, шум, бьются стекла…

– Она – сгорела?! – полным ужаса и скорби голосом произнес я.

Слеза выкатилась из ее глаза.

– Да, – прошептала она. – Да. – И схватила меня за руку: – Будьте мужественны!

Спустя полчаса я совершеннейшим образом «успокоился». Высокородная старуха напоила меня жидким чаем, и мы затеяли долгий, скорбный разговор о Мэри. Я рассказывал об аэродромном прошлом Машеньки, используя ту информацию, которой меня успела снабдить Екатерина, а также о ее детстве, беззастенчиво придумывая или же приписывая Мэри подвиги других девчонок-заводил, пацанок из своего младенчества.

– Она была так одинока, так одинока, – качала головой гранд-дама. – Родители ее – ну, вы, конечно, знаете – давно отошли в мир иной.

Я, конечно, ни о чем таком не ведал, но грустно покивал.

– Мужа или хотя бы даже постоянного спутника жизни у Марии не было… И еще это несчастное увлечение, эта страсть…

– Какая? – невинно полюбопытствовал я.

– Ах!.. – потрясенно воскликнула дама. – Вы должны были знать! Вы должны были вырвать ее из этой трясины!.. Неужели вы ничего не знали?!

Я покачал головой.

– Ах, хоть и говорят: «De mortuis aut bene, aut nihil», что по-латыни означает: «О мертвых – или хорошо или ничего», но вам – вам, брату! – я могу сказать… Открыть глаза…

– На что?

Она понизила голос:

– Вы знаете, все мы считали, что Мария несколько злоупотребляет алкоголем, – последнее слово она произнесла по-старорежимному (или по-медицински), с ударением на первом слоге. – Несчастная девушка… Боюсь, эта страсть ее и погубила… Вы действительно ничего не знали?

Гранд-дама строго посмотрела на меня.

Я скорбно покачал головой.

– Нет, я не хочу сказать, – продолжила консьержка, – что Машенькино поведение нарушало определенные нормы общежития или же слишком докучало нам, жильцам, – однако мне самой не раз доводилось видеть ее, как это говорится, подшофе… Отсюда, возможно, проистекала и некоторая, как бы это выразиться?.. М-м, некоторая неразборчивость ее связей – вы понимаете меня?.. Несколько чаще, чем полагалось бы (в моем, конечно, представлении), мне приходилось замечать несчастную Марию с разными женщинами… Не вполне презентабельными… С мужчинами… Вы понимаете меня?.. Ах, да что это я говорю! – вдруг спохватилась она. – Вам, вероятно, больно это слышать!.. Какая же я!.. Верно же говорили древние мудрецы!

И она еще раз повторила, по-латыни, между прочим, присказку «о мертвых ничего, кроме хорошего».

Мне, признаюсь, отнюдь не больно было слышать о modus vivendi [31] (я тоже довольно знаю по-латыни!) г-жи Маркеловой. Напротив, я бы охотно поддержал разговор о том, кто бывал в последнее время на квартире у Мэри. А пуще всего меня интересовало, кто конкретно находился там сегодняшней ночью. Кто вчера пришел к ней в гости, напоил хозяйку – а после устроил поджог. (А в том, что в квартире Маркеловой произошел поджог, я – ввиду всех предыдущих смертей и покушений – почему-то ничуть не сомневался.)

Однако консьержка опять свернула на путь благостных воспоминаний о покойнице.

– Она была очень милой… – продолжила гранд-дама. – Такой милой… И такой… – консьержка споткнулась, – ну, не очень счастливой, что ли…

– Я предполагал это!.. – театральным полушепотом проговорил я. – Я догадывался… Но, вы знаете, она мне ничего не писала… А побывать в Москве у меня оказий не было… Вы же знаете, как дорого теперь стоит дорога…

Мы по-прежнему сидели рядком на старом диване в привратницкой – прекрасная позиция для задушевных разговоров.

– Она была хорошей девушкой… – прошептала привратница.

Казалось, вот-вот, и она заплачет. Этого допускать было нельзя. Рыдающий свидетель – не свидетель. Приходится останавливать его слезоточенье – вместо того чтобы выдаивать из него информацию.

Чтобы остановить вскипающие в ее глазах слезы, я, стараясь быть деловитым, спросил у консьержки:

– А как это все случилось? Пожар и прочее? Когда?

– Вчера вечером, – вздохнула привратница. – Часов около десяти. Мы вызвали пожарников. Пожарная команда приехала, как ни странно, довольно-таки быстро. Они в считанные минуты справились с огнем. Но было уже поздно…

– Как жаль, что вы не дежурили здесь тогда… – вздохнул я. – Вы бы не допустили этого…

– Ах, мой милый, добрый мальчик!.. – умилилась привратница. – Конечно, конечно, я проследила бы за тем, что происходит!.. Я бы не дала свершиться трагедии!.. Но ведь тогда дежурила тетя Вера! – слова «тетя Вера» привратница произнесла с нескрываемым отвращением, словно говорила об Анатолии Чубайсе или Мадлен Олбрайт. Губы ее презрительно скривились.

– А тетя Вера, – продолжила тетушка, – очень халатно, антр ну, относится к своим обязанностям. Только и видишь у нее здесь, – она указала на стекло привратницкой, – таблички: «Ушла на обед». Или: «Ушла на ужин». Такое впечатление, что она только и делает, что обедает да ужинает!.. А на посту, – слово «пост» дежурная проговорила возвышенно, – на посту в это время – никого нет! Заходи, кто хочет!

– А где живет эта тетя Вера? – быстро и словно невзначай спросил я.

– О, она не из нашего подъезда! – с гордым пренебрежением произнесла привратница, и это прозвучало так, как если бы несчастная тетя Вера проживала на Хованской свалке.

– А как ее, теть Веры, фамилия? – задал я еще один вопрос, несколько нехарактерный для брата, тем более для двоюродного.

– Фамилия? – изумилась консьержка, будто бы злосчастная тетя Вера не достойна была даже такой малости, как фамилия. – Гм, фамилия… Какая-то у нее, кстати сказать, пожарная фамилия… Погорельская… Нет, что-то явно проще… Погорелова… Да нет – Горелова. Просто – Горелова…

Фамилию товарки дежурная выговорила с плохо скрытым высокомерием.

– А зачем вам ее фамилия? – вдруг подозрительно спросила она.

К этому вопросу я был готов.

– Я хотел бы повидаться с ней. Все-таки она, наверное, последняя, кто видел мою Машеньку в живых…

– Ах, бедный мальчик!.. – умилилась привратница и добавила с раздражением: – Да не видела эта Горелова, извините за грубое слово, ни черта! Я же вам говорю: у нее то обед, то ужин. Я еще удивляюсь, как нас тут всех, пока она дежурит, не сожгли и не обворовали!

Чтобы не вызвать дальнейших подозрений у гранд-дамы, я решил оставить тему тети Веры Гореловой. В крайнем случае, подумалось мне, найду ее по ЦАСу.

Раз она ходит отсюда обедать-ужинать – стало быть, и живет недалеко. Может, в этом же доме. Вряд ли консьержка может себе позволить питаться в пиццерии или хотя бы даже в «Макдоналдсе» – ходит есть, значит, к себе домой.