Драгоценнее многих (Медицинские хроники) - Логинов Святослав Владимирович. Страница 18

Вот он разлёгся, этот том, и на столе уже нет места ни для вышедшего недавно «Введения в анатомию», ни для экономно исписанных листов «Примечаний» к книгам Галена. И не только на столе… В самой жизни не осталось места доктору медицины Сильвиусу, мечется по тёмной конуре безвестный Якоб Дюбуа, беспомощно смотрит, как рушится с таким трудом выстроенное благополучие.

С младенчества Андрей Везалий был окружён блестящей и учёнейшей публикой, с юных лет ему внушали, что имя его прогремит в умах современников и останется в памяти потомков. Иначе не замахнулся бы он с дерзостью на учителя, на медицину, на самого Галена. Если бы пришлось ему, как когда-то Сильвиусу, учиться и одновременно работать: то привратником в церкви, то даже носильщиком паланкинов, если бы он тратил своё здоровье не на вредные умствования, а чтобы вытащить из нищеты четырнадцать братьев и сестёр, которым Якоб заменил умершего отца, то он не стал бы втаптывать в уличную грязь того, кто помог ему выбиться в люди, не плескал бы в своего благодетеля из сточной канавы лживых измышлений. Хотя… – Сильвиус вдруг вспомнил, каким был Андрей на первых лекциях по анатомии. Попав на чтения знаменитого профессора, Андрей ловил любое его слово. Более почтительного студента нельзя было себе пожелать. Это потом, когда наставник, поддавшись тщеславному желанию иметь прозектором потомка старинного рода медиков, неосторожно подпустил его к секционному столу, мальчишка возомнил себя богом. Собственноручное оперирование развращает врача, за сорок лет практики Сильвиус не сделал своей рукой ни единого разреза на человеческом теле, он лишь указывал подручным, что и как надлежит выполнять. И открытия, сделанные им, от того не стали менее важны или изящны.

Слуге же мыслить вовсе не следует. Потому, ожегшись на Везалии, Сильвиус выбрал в прозекторы человека вовсе неучёного, хотя и составившего себе имя ловким врачеванием ран.

Однако, смешно сказать, но и этот неуч, слова не разбирающий по-латыни, возомнил о себе многое и, как говорят, накропал некую книжонку, посвященную огнестрельным ранам. Правда, во времена Галена не было огненного боя, а значит, упражнения Амбруаза Паре не могут оскорбить божественный авторитет. К тому же, что хорошего можно сказать на варварском французском диалекте? И всё же, с некоторых пор Сильвиус начал с подозрением присматриваться к своему нынешнему ассистенту.

Воспоминания немного успокоили желчного профессора, но потом взгляд его упал на громоздящийся посреди стола том, и вновь к горлу подступила злость.

– Нет, он не даст так просто растоптать себя, опорочить науку, отменить всё, ради чего он жил! Он заставит везальца петь обратную песнь! Значит, внимательное чтение Галена убедило тебя, о Андрей, что он не вскрывал тела недавно умершего человека? Что ты можешь знать о Галене, несчастный, если держал в руках лишь несколько его рукописей, безнадёжно испорченных переписчиками, такими же неграмотными и самонадеянными, как ты сам? Воистину, ты не Везалий, а Везанус – безумец! Берегись, я иду на тебя! «Гнев, о богиня, воспой!..»

Сильвиус наугад открыл сочинение противника, углубился в чтение. Некоторые места он подчёркивал ногтем и довольно хмыкал. Через какой-то час Сильвиус нашёл уже в десяток мест, которые мог бы оспорить, пользуясь тем, что у него на руках, пожалуй, самое полное собрание рукописей Галена. Сильвиус выписал клеветы, как он их назвал, на отдельный листок, бегло проглядел. Реестрик получался жалким по сравнению с опусом Везалия. Да и что доказывают эти опровержения? Что порой юнец ошибки переписчиков принимал за мнение самого Пергамца, да ещё, быть может, что Гален временами в разных книгах противоречил сам себе. Но при желании это можно представить как злой умысел или невежество противника. Сделав так, он поступит не слишком честно, но ведь он всего-лишь человек и ничто человеческое ему не чуждо. А человек человеку – волк, это известно давно, и не ему менять установленный веками порядок.

Сильвиус судорожно потёр лоб. Подобных ошибок он наберёт сколько потребуется. Доказательства можно подкрепить мнением старых писателей. Все они, даже еретичный Мондино склонялись перед именем врача гладиаторов. Но это он сделает потом, сейчас важнее опровергнуть ложные открытия ослушника. Именно это сокрушит его, если в нём сохранилась хоть капля благоговения перед наставником, и навеки опозорит в глазах просвещения, если он вздумает упорствовать. Но в таком вопросе, пожалуй, не обойтись без ножа.

Сильвиус вспомнил, как впервые студент Везалий обратился к нему со словами, в которых звучало неверие в Галена. Зря он тогда не обратил внимания на мальчишескую выходку, отделался парой цитат. Могут ли Руф или Асклепиад убедить усомнившегося в Галене? Надо было ткнуть щенка носом в то, что оно сам распотрошил, и на трупе показать, как легко можно толковать увиденное на секции в ту или иную сторону. Сильвиус припомнил испуганные глаза Везалия, притихшую толпу школяров, а внизу распластанное тело, к которому очень не хотелось спускаться. Тогда зло можно было раздавить в зародыше, теперь с ним придётся долго сражаться. Вот, скажем, негодяй пишет о начале полой вены и, ругая Галена, бежит за помощью к Аристотелю, забыв, что учитель Александра не был медиком. И всё же, мнение великого грека драгоценно для многих, и значит, спор должен решаться опытом.

Сильвиус поднялся, неспешно оделся, постоял около печки, чтобы старый плащ вобрал в себя побольше тепла, и вышел на улицу. Он шествовал к анатомическому театру, нимало не сомневаясь, что найдёт там Амбруаза Паре. На завтрашнее утро назначено вскрытие, господин прево уже доставил тело, и наверняка не в меру ретивый прозектор вертится вокруг него. Говорят, анатомическим представлениям приходит конец, церковный собор разбирает вопрос о прегрешениях врачей, анатомирование скоро объявят смертным грехом. Но пока ещё ничего не известно.

В пустом зале Сильвиуса встретило звяканье инструментов и немузыкальное «Трум-трум!» напевающего цирюльника. Увидав профессора, Паре пришёл в замешательство, а потом принялся многословно извиняться:

– Я никогда бы не осмелился, домине, без вас вскрыть брюшную полость, я позволил себе коснуться лишь суставов ног, ибо эта часть важна для тех, кто пользует вывихи и переломы. С вашего позволения я бы хотел напечатать об этом предмете небольшое практическое пособие на родном языке…

Сильвиус не слушал. Потемневшими глазами он глядел туда, где на отдельном столике рядом с инструментами лежало «Эпитоме» Везалия – извлечение из семи книг, атлас анатомических фигур, изданный подлым клеветником специально для тех, кому не по карману купить роскошное издание, брошенное Сильвиусом на улице Крысы. Значит, и сюда проникла зараза!

– Что это?!. – свистящим шёпотом выдохнул Сильвиус.

– «Эпитоме» Андрея Везальца, – Паре был удивлён. – Книга воистину драгоценная. Она открыла мне глаза на нашу науку. Я имел некогда счастье знать Андрея и вчера написал ему в Падую. Я испрашиваю позволения перенести часть этих гравюр в краткое руководство по анатомии, над которым я сейчас тружусь… – Паре осёкся и замолчал, с удивлением глядя на профессора.

Лицо Сильвиуса страшно налилось густой багровой синевой, щёки и губы мелко тряслись, выпученные глаза бессмысленно вращались. Паре сделал шаг назад, стараясь незаметно нащупать на столе тонкий ланцет. Если сейчас со стариком случится удар, то лишь немедленное и обильное кровопускание может спасти его жизнь.

Но здоровая натура простолюдина одержала верх над приступом. Краска разом схлынула с перекошенного лица, и Сильвиус закричал, топая ногами и брызжа слюной:

– Вон отсюда! Тварь! Немедленно!.. Вон!

Сумрачным бродил по Падуе Реальд Колумб. Рассеянно отвечал на поклоны знакомых, пустыми глазами глядел мимо чужих. Забывал даже порой отгонять палкой бродячих псов – вечных спутников хирурга.

Вот уже месяц, как нет в Падуе Везалия, тридцать дней занимает Колумб кафедру медицины. То, что не удавалось сделать никому из близких, издалека совершил всемогущий Сильвиус – вышвырнул фламандца из города. Якобу Парижскому не пришлось даже печатать свой труд, услужливые доброжелатели прислали рукопись Везалию. Впрочем, говорят, о том позаботился сам Сильвиус – засадил десятки послушных школяров за переписывание памфлета, чтобы избежать расходов на типографию, а потом разослал готовое сочинение с купцами по королевствам христианской республики.