Академия родная - Ломачинский Андрей Анатольевич. Страница 47

Долго проработал я с этим больным, и как ни странно, вошел к нему в доверие. Его «белого коня» мы оседлали без особых проблем, даже релашкой сильно не грузили. Через пару недель стал наш алконавт вполне интеллигентным, умным человеком, и к тому же приятным собеседником. Чтобы курсант (читай студент-практикант) от больного взятку получил – это из ряда вон выходящий случай. А мне вот дали, я взял. Да какую – пятьсот рублей! В общем за ничто, за потраченных две минуты и четыре копейки. Как-то попросил он меня выполнить парочку безобидных на вид поручений – позвонить по двум номерам. С телефона клиники такое категорически запрещалось, но ведь грех хорошему человеку не помочь. Дело плёвое, «двушек» не жалко. Позвонил, передал. А меня потом мой больной нежданно-негаданно вот так отблагодарил. Понятно, что после этого я готов был с «клиента» пылинки сдувать.

Вышел больной из алкогольного делирия, и развилась у него крайняя психоэмоциональная лабильность – по любому поводу плакать хочется. Смотрит такой человек, чья натура в обычных условиях суха и цинична, программу «Время», кто чего перевыполнил, какой спортсмен выше всех прыгнул – слёзы гордости катятся. Показывают кино – он над бедными и обиженными рыдает от сострадания, а если кто-то подарки детишкам в детский сад принёс или киска котёнка облизывает в передаче «В мире животных», то слезы умиления градом. Стал мой больной своего состояния очень стесняться – с другими больными разговоров избегает, телевизор не смотрит, сидит себе на кровати днями. Вижу, опять мужику надо помочь неформально. При лабильности лучшее средство – это просто дать больному выговориться, душу облегчить, излить отрицательные эмоции. Стал я к нему на часок после занятий заходить. Начались «психотерапевтические» (а может, и без кавычек можно) беседы. Только на тех беседах больше говорил больной, а я слушал. Но они больному очень помогли – его психика стала крепнуть прямо на глазах.

Вначале больной меня побаивался и многое скрывал, но чем увереннее он контролировал свои эмоции, тем большее доверие возникало между нами. И эту пару недель болтовни мой подопечный оценил в одну тысячу рублей… Я опять взял, но уже дураком его не считал, а считал человеком в финансовых вопросах довольно прижимистым. В советское время полторы тысячи «деревянных рябчиков» были больше годовой зарплаты гражданского врача, но для моего больного это были сущие копейки. Он числился художником-декоратором в каком-то театре – там его работу выполняла группа талантливых студентов из Мухинского Училища и Академии Художеств. Выполняла в срок, хорошо и качественно, и, по его мнению за гроши – за десять стипендий. Платил он щедро, без всяких ведомостей, студенты были очень рады. Наш герой в театре появлялся редко, ибо по настоящему он работал «церебролизинщиком».

Несколько забавных фактов я узнал во время наших душеспасительных сеансов.

Церебролизин распределялся в Москве. В Министерство надо было ехать «груженным». Много не везли, от ста до ста пятидесяти тысяч советских рублей (100 000$-200 000$ по официальному курсу или в два-три раза меньше по неофициальному, чёрному). Там какие-то бумаги подписывали, в результате в область не поступало ничего, а то, что должно было поступить, в двух больших чемоданах выдавалось на руки. Пачка церебролизина – десять ампул. Ее государственная цена не то шестьдесят семь, не то тридцать семь копеек. С рук одна ампула стоила двадцать пять рублей оптом или пятьдесят для наркоши (и больного) в розницу. Итого двести пятьдесят рублей с пачки тому, кто ее привез. «Шустрик» – тот, кто распродает конечным потребителям – столько же навара получал. В чемодане 180—250 пачек, чемоданов от двух до пяти. Одни не ездили, всегда с сопровождением. Дней в неделе семь, а ходок Москва-Ленинград три-четыре. Итого от трёхсот до семисот тысяч в неделю. Столько же выходило на долю «розничных» продавцов на месте. Пусть с каждого заработка сто пятьдесят штук надо было отдать «наверх» – от четверти до половины недельной «зарплаты». Но в то время как зарплата участкового терапевта была девяносто рублей в месяц, месячный доход «церебролизинщика» составлял больше, чем мог заработать за всю жизнь не только терапевт, но и самый крутой профессор. Миллионер Корейко отдыхает – мы же говорим не о НЭПе, а о развитом социализме с полным отсутствием частной собственности.

Когда я спросил насчет детей с травмами и «афганцев», мой пациент отмахнулся – таким загонять «церу» себе дороже, пусть лучше дохнут. Им продашь, а они на тебя в милицию. А наркоман свой человек – никогда не сдаст!

Напоследок произошел казус: в день выписки больной забыл очень красивый художественный альбом – книжку о русских передвижниках с прекрасными иллюстрациями. Её уже медсёстры замылить хотели, да я случайно увидел. Дал им десятку и сказал, что забираю альбом по просьбе хозяина. Никакой просьбы не было, просто от этого человека пахло такими деньгами, а я… Бедный я был. Да и церебролизин мне тоже бы не помешал. Точнее не мне. У ребенка моей одноклассницы и подруги детства, с которой почти десять лет я просидел за школьной партой, была родовая травма. Много раз она просила меня достать на курс лечения четыре коробки церебролизина по цене 10 рублей за ампулу. Я спрашивал по всей Академии, но никак не мог добыть это лекарство.

И решил я позвонить по тем номерам, что когда-то мне мой «цербролизиновый» больной дал. Сказал, что забытая книга у меня. Попросили перезвонить через час. Я перезвонил – спросили, где я нахожусь и чего хочу взамен. Ясно сказали, что встречаться со мною не будут. Зная теперь, что почём, я особых надежд не питал – сказал о ребенке и о четырех упаковках почти в шутку. А серьезно говорю – да ничего не надо. Заберете книгу – хорошо, а нет, так я ее себе на память оставлю. В трубке хмыкнули и стали с кем-то говорить, видимо, прикрыв её рукой. Потом говорят: бери такси, езжай в ресторан «Адмиралтейский», что на Невском. Только будь один. Книгу оставишь в гардеробе, а кто-нибудь из официантов тебя проведёт за столик – обед будет бесплатный, но не борзей сильно. Всё понял? Да понял, приключение мне уже нравилось.

Я поймал такси и поехал в «Адмиралтейский». Как обычно, советскими вечерами двери были закрыты, за ними неприступно торчал швейцар, а перед входом стояла небольшая, но грозно напирающая толпа жаждущих попасть внутрь кабацкого рая. Пришлось кое-как протиснуться к стеклу и показать книгу. Швейцар недовольно оглядел меня (я был в форме), но немедленно пропустил. Я снял шинель и отдал ее вместе с книгой гардеробщику. Минуты две бестолково стоял озираясь. Наконец ко мне подошел метрдотель и кто-то ещё из «подносных бригадиров» и спросили, тот ли я, что с книгой? Кивнул им. Метрдотель безучастно сообщил, что он меня кормит бесплатно по моему выбору, но из общего меню, свободного столика нет; поэтому подсадит к кому угодно, тоже на мой выбор. Большинство компаний были весьма пьяные и шумные. Одному присоединяться к ним не хотелось, а в зале никого из своих знакомых я не видел. Тогда я подсел к тихой парочке, где обменявшись парой вежливых слов, спокойно отужинал и выпил немного хорошего коньяка. Но в курсантской форме не разгуляешься, и через час я засобирался домой. На всякий случай кликнул официанта, и тот еще раз подтвердил, что с меня ничего не причитается, отказавшись даже от рубля чаевых. Тем лучше, пора в гардероб.

В гардеробе мне подали шинель и фуражку, Но подали галантно, за плечики – гардеробщик, как генералу, помогал мне её надеть. Пока я возился с уставными шинельными крючками и ремнём, гардеробщик на миг отлучился и вернулся с большим бумажным свертком. Он вручил его мне в руки и попросил ничего в ресторане не открывать.

Я вышел на Невский и поплелся туда, где стояли лавочки – к аллее, что шла вдоль Адмиралтейства. Усевшись возле памятника Пржевальскому, я осторожно размотал пакет. Сверху лежала та же самая книга. На развороте типичным почерком художника, размашистым, корявым, с кривыми вычурными завитками, было написано: «Доктору от благодарного больного».