Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - Бернс Джеймс Макгрегор. Страница 69

Еще до Рождества Стимсон и другие военные руководители ожидали падения Лусона, отступления на Батаан и даже Коррехидор. Армейские плановики пришли 3 января к заключению: наступление на север из Австралии на Минданао потребует столь значительного флота, что придется перебросить ряд подразделений ВМС из Атлантики, а это приведет к «абсолютно неоправданному отвлечению сил с главного театра войны — Атлантики». Макартур не прекращал своих обращений к командованию. В середине февраля он вновь предупредил, что время уходит и «решительная военная акция сейчас, возможно, побудит Россию оказать содействие». Все напрасно, — зажатый в джунглях, он тщетно пытался сокрушить цитадель «приоритет Атлантики».

Позиция Рузвельта более двусмысленна. Его сердечное послание филиппинскому народу от 28 декабря обещало защиту странам Содружества на долгие времена, но оставалось весьма неопределенным в отношении немедленной и всесторонней помощи. Опасаясь, что друзья и враги воспримут его послание как согласие с временной утратой архипелага, президент поручил Хассету и Эрли опровергнуть мнение, что его послание чем-то похоже на эпитафию. Но чем энергичнее Рузвельт уверял, что не оставит силы Макартура в беде, тем больше порождал ложные ожидания.

Тогда Кесон решился на отчаянный шаг. Удрученный японским наступлением, страдающий туберкулезом и раздраженный отказом Вашингтона действовать решительно, он обратился к Рузвельту с предложением немедленно предоставить Филиппинам независимость, если он не способен обеспечить их безопасность. Предложение предусматривало также соглашение с Токио об обоюдном выводе войск из страны. В этом случае Филиппины станут нейтральными и уберегутся от войны и разорения. Макартур энергично возражал против такого шага, пока Кесон не сказал ему, что выскажет предложение без серьезных намерений. Он надеялся, что оно побудит Вашингтон отнестись к Дальнему Востоку более ответственно.

Предложение произвело воздействие на Вашингтон. Для Эйзенхауэра оно прозвучало как гром среди ясного неба. Стимсона и Маршалла беспокоило, что Макартур в сопроводительном письме к посланию Кесона не дезавуировал предложение о нейтрализации Филиппин, — скорее воспринял его всерьез, как альтернативу. Они пришли с посланием к Рузвельту. Стоя перед президентом как на суде, Стимсон доказывал, что идея нейтрализации совершенно аморальна. Рузвельт гораздо больше, чем министерство обороны, был озабочен политическими последствиями — судьбой Содружества, в случае если США согласятся предоставить Филиппинам независимость.

Без колебаний президент отверг план. Наблюдая его в этот момент, Маршалл решил, что все его прежние сомнения в отношении Рузвельта и его решительности необоснованны — это великий политик. Вскоре от президента было направлено Макартуру послание, в котором содержалась вместо упреков ясная позиция Вашингтона:

«Американский флаг будет развеваться над Филиппинами, пока остается хотя бы малейшая возможность для сопротивления. Я принял это решение, учитывая в полной мере оценку военного положения, которую вы дали в сопроводительном письме к посланию президента Кесона в мой адрес. Необходимость отпора японской агрессии до последней капли крови превосходит по важности любое другое наше обязательство перед Филиппинами.

В мире постепенно крепнет фронт против хищнических держав, которые добиваются уничтожения индивидуальной свободы и свободного правительства. Мы не можем позволить, чтобы этот процесс был повернут вспять в каком-либо регионе. Как самый могущественный член этой коалиции, мы не можем проявлять слабость в делах или мыслях...

Поэтому я и ставлю перед вами эту крайне трудную задачу, осознавая полностью отчаянную ситуацию, в которой вы можете оказаться...»

Послание Кесону было выдержано в том же духе и содержало призыв к полному освобождению островов и независимости Содружества.

Рузвельт не сумел спасти Филиппины, но выручил президента и командующего вооруженными силами. Кесон, его семья и кабинет военного времени 20 февраля взяты на борт субмарины с Коррехидора. Через три дня президент дал указание Макартуру двигаться к Минданао, принять меры для создания прочной обороны Южных Филиппин, а затем перебраться в Австралию, где он примет «под свое командование все войска Соединенных Штатов». Макартур оставался со своим штабом в Коррехидоре еще две недели; затем он сам, его жена, сын и небольшой штаб в темноте покинули это место на 4 торпедных катерах. Проделав полный опасностей путь к Минданао, они отправились самолетом и поездом в Мельбурн, где их встретили как героев и наградили от имени главнокомандующего медалями «Честь конгресса».

— Президент Соединенных Штатов, — заявил Макартур, — приказал мне прорваться сквозь боевые линии японцев и следовать из Коррехидора в Австралию, как я понимаю, для того, чтобы организовать наступление американцев на Японию, первейшая цель которого — освобождение Филиппин. Я прорвался оттуда, и я вернусь туда.

В конце марта 1942 года вся система обороны в юго-западной части Тихого океана находилась в полном расстройстве. Полагаясь больше на быстроту, внезапность и профессионализм, чем на численность войск, японцы продолжили наступление на юг и в середине февраля овладели Сингапуром, вытеснили англичан из Рангуна и отбросили в Китай подразделения армии Чунцина. Затем окружили Борнео и преодолели огромный Малайский барьер, протяженностью 4 тысячи миль, простиравшийся от Северной Суматры через Яву и Тимор к Новой Гвинее, Новой Британии и Соломоновым островам. Японцы утверждали, что взяли в плен почти 100 тысяч солдат и офицеров союзников, а их флот потопил в Яванском море большое число крейсеров и эсминцев. В конце марта комбинированное командование США, Великобритании, Голландии и Австралии распалось, — пути к вторжению в Индию и Австралию оказались открыты.

В первые месяцы 1942 года президент столкнулся внутри страны с весьма неприятным фактом: впервые за столетие с четвертью американцы потерпели от иностранцев крупное, серьезное поражение.

Сначала даже шокирующие известия о Пёрл-Харборе и других трагедиях возбуждали и щекотали нервы людей, как новые, острые ощущения. Страх перед бомбежками, военные сборы и подписка на военные займы; тревожные вести о высадках десантов стран «Оси» на побережье; частое мелькание людей в военной форме, бомбоубежища и военный инструктаж; первые лозунги войны, иногда не без каламбуров («Мы идем надавать по щекам маленьким щекастым япошкам»), облавы на чужестранцев, будоражащее чувство причастности к общенациональным и глобальным усилиям — все это плюс неистощимый американский оптимизм и непоколебимое чувство военного превосходства над любым противником, казалось, сгладили печаль и тревогу от первых дурных новостей с фронта. Даже неприятные ощущения неудобства и дефицита — отмена спортивных состязаний и праздничных мероприятий, жесткое нормирование продуктов, бесконечные очереди — потонули в патриотических настроениях воинственности, солидарности и всеобщего воодушевления.

Но проходила неделя за неделей, а японцы скорее наращивали, чем замедляли наступление, — общественные настроения стали меняться: люди становились более раздражительными, искали козлов отпущения. Сквозь завесу национального единства стали прорываться старые разногласия. Начинались спекулятивная игра на биржах, утаивание продовольствия и рвачество. В данной обстановке Рузвельт менее всего беспокоился о своей личной популярности, которая фактически — по показателям ответа на вопрос: «Вы голосовали бы за Рузвельта сегодня?» — выросла от нижнего предела 70 процентов в ноябре 1941 года до 84 процентов в начале января 1942 года и затем снизилась примерно до 80 процентов в последующие шесть месяцев. Президента больше интересовала вера людей в свою способность помочь стране и в самих себя. В первые три-четыре месяца войны наблюдалось снижение веры людей, что предпринимается все необходимое для победы в войне, хотя и недоставало согласия относительно альтернатив проводившемуся курсу. Поддержка президента прессой по внутренним делам снизилась, согласно февральскому опросу, до 35, а по внешним — до 52 процентов.