Тиски - Маловичко Олег. Страница 53

– Игорь… Пацаны, вы че? Это не я, я знаю, я все скажу, это не я, Игорь, это…

Выстрел отбрасывает Птицу назад, кровь окропляет лицо Жиги.

А потом я вижу пистолет в своей вытянутой руке. Вот так всегда. Главное – действовать не раздумывая. Быстро сделать, а сожалеть уже поздно.

– Ты чего палил, идиот, он колоться начал! – ­кричит Жига.

– Он все правильно сделал, – защищает меня Вернер, – он крысу раздавил.

ДУДАЙТИС

Нет, ну хватило же ума домой ко мне прийти. Ин­стинктом первой секунды было – захлопнуть дверь перед его носом, чтобы он остался там, в ночной темноте, и понял, что не надо было сюда приходить, и вообще забыл дорогу в мой дом. Но по его пустым глазам я понял, что что-то случилось, и, схватив за плечо, я резко дернул парня в комнату.

Я выключил в прихожей свет, и мы стояли в темноте лицом к лицу. Мне было плевать, учует он запах водки, нет, но он, даже если и учуял, не подал виду – голова была занята другим.

– Арестуй меня, майор, – сказал Денис, – я человека убил.

И вот он сидит за кухонным столом напротив меня, сжимая в руке стакан, который только что был полным, и смотрит в окно. Мокрый – на улице идет дождь, сутулый. Мы не зажигаем свет, поэтому я не могу видеть выражения его лица, но я знаю, что все, что мне нужно сейчас делать, – это говорить, не умолкая ни на секунду. Не тараторить, а выдавать аргумент за аргументом, цементируя в его мозгах новую правду, пользуясь тем, что сейчас все его воззрения превратились в мягкую глину, из которой можно лепить все, что душе угодно. И если раньше я заставлял его работать на себя давлением, ломкой, шантажом, испугом, то теперь у меня появился шанс забрать его душу, стать его отцом.

– Ты сделал то, что должен был сделать в таких обстоятельствах. У тебя просто не было другого ­выбора.

– Был.

– Нет, это только так кажется. Если бы ты не выстрелил, сейчас на поляне лежало бы два трупа – твой и Птицы. И все, что мы успели сделать, все принесенные жертвы, твоя полурастоптанная жизнь – все оказалось бы напрасно. Ты лежал бы в полуметре под землей вместе с Птицей, а Вернер остался бы на свободе. Мы ведь не этого хотим?

Денис пожимает плечами. Я понимаю, что он не ­слушает меня.

– Денис, это жертва, если хочешь. Ты на правильной стороне, а за это иногда дорого платить приходится.

– Да какая правильная сторона, майор… Вы же свои задачи решаете, вы за себя мстите. Вы такой же.

– А, так он тебе рассказал? Такой же… Я мертвый уже! Чего мне за себя мстить, мертвый я! Смотри!

Я задираю штанину. Денис отводит взгляд.

– Смотри, смотри! Знаешь, что это?

– Ожог?

– Именно. Летом по форме рубашка с коротким рукавом, поэтому я в ноги долбил. А перед медосмотром пришлось на ногу гудрончика плеснуть. Потому что иначе выгнали бы, а я, Денис, люблю свою работу.

И я, сбиваясь и торопясь, рассказываю Денису все, что гонял по кругу в башке все эти годы.

Самое страшное, что до сих пор хочется. Во сне я иногда заправляю баян, и не хочется просыпаться, а когда все-таки просыпаешься – берет депрессия и тянет обратно в сон.

Ты бросаешь не потому, что это выстраданное тобой желание, а потому, что так хотят ОНИ. Люди во­круг. Близкие и не очень. Все эти родственники с укоряющими взглядами, друзья и коллеги с фальшивым сочувствующим блеском в глазах, осуждающие тебя соседи. Они хотят, чтобы ты бросил, не ты сам. Потому что у тебя самого нет, да и не может быть, достаточной мотивации.

Когда тебя прет – это лучшее, что может быть в ­жизни. Даже не так, это – над-жизнь, лучше, чем жизнь. Сколько людей в мире колется? Сто, тысяча? Миллионы. Несмотря на преследование со всех ­сторон – продолжают долбить. Почему?

Потому что хотят. Не могут без этого. Они что, все идиоты, да?

И знают они прекрасно про вред наркоты, но его уравновесить нечем. На одной чаше весов – ворота в новый мир, познание сути себя и отрешение от всех проблем, на другой – серая, бессмысленная жизнь, в которой по мере взросления одни напряги меняются другими.

Выбор очевиден, по-моему.

Но я бросил. Не буду распространяться, чего мне это стоило. О да, я оказался на грани сумасшествия. Более того, я эту грань перешагнул. Я и сейчас сумасшедший.

Самое поганое в жизни бывшего наркомана – ­сожаление о том, что бросил. Не верь тому, кто рассказывает об облегчении. Врет.

– Поэтому, Денис, чего мне за себя мстить, я мерт­вый уже! Ни хрена у меня нет! Видишь, в каком говне живу? – Я растопыриваю руки, едва не касаясь ими стен узкой грязной кухни. – Видишь, сам я в какое говно превратился? И лучше не будет уже. Меня одно в жизни держит – я должен Вернера остановить. И ты прекратишь сейчас ныть, сынок, и мне поможешь. Он убивает людей. Даже если они остаются живы, они – мертвецы. Потому что попробовали вкус другой жизни. Мы теперь вместе, сынок. Теперь по-настоящему.

Когда через три часа начинает светать, Денис отрубается прямо за столом.

Днем, растолкав и незаметно выпроводив парня, я заглядываю на работу – лишь на пару часов, отдать необходимые указания и немного разгрести текучку. Потом еду к сыну. Я хочу увидеть его. По пути останавливаюсь у магазина с молодежными тряпками и покупаю ему пятнистую зеленую майку – продавщица говорит, что они в этом сезоне в моде.

Ему сейчас двадцать. Наверное, я сам виноват, что он не разговаривает со мной. Несколько моих визитов, когда я имел глупость явиться к ним пьяным, заканчивались продолжительными и некрасивыми ссорами с его матерью. Потом она вышла замуж, и до меня аккуратно довели мысль об общем нежелании и матери и сына когда-либо видеть меня рядом. Я утерся. В конце концов, не могу сказать, чтобы меня это сильно расстроило. Не был отцом, чего уж начинать ломать себя на старости лет.

Но иногда одиночество становится нестерпимым. Хочется хоть какого-то подтверждения осмысленности и нужности своего существования. Тогда я еду к сыну. Он учится на третьем курсе юридического. Гены, хмыкаю я про себя.

В большинстве случаев я, предварительно ознакомившись с расписанием, просто сижу и наблюдаю за входом в институт из своей машины. Мне достаточно тех двух минут, когда он выходит – иногда один, иногда с друзьями – и идет вниз по улице к автобусной остановке.

Иногда я делаю попытку заговорить. Всякий раз безуспешно.

Сегодня он с девушкой. Я застываю, раздумывая, не перенести ли встречу на следующий раз, но потом решаюсь.

Когда он видит меня, он берет девушку за плечи и резко разворачивает на сто восемьдесят градусов. Она ничего не может понять, что-то спрашивает у него, но он тянет ее за собой, бросая сквозь сжатые зубы короткие фразы – что-нибудь вроде «потом объясню», «просто иди в ту сторону» и так далее. Перед тем как завернуть за угол, он на мгновение оборачивается, наши взгляды встречаются, и по глубине ненависти и презрения в его глазах я понимаю, что ни сейчас, ни по прошествии десяти, двадцати лет, когда он станет взрослее, мудрее и спокойнее, мне не стоит ожидать прощения. А когда я умру, на моих похоронах будут только несколько коллег по работе – те, кто был слишком ленив или малоизобретателен и не смог выдумать достойного повода для неявки. И хотя я уже свыкся с этой мыслью, прогнав ее в воображении не одну сотню раз, в этот миг я становлюсь противен и жалок сам себе, и это чувство, в котором стыд смешан с печалью, немного отступает только в тот момент, когда я, сорвав пробку с бутылки, прикладываюсь к горлышку прямо на ступенях магазина.

Я еду домой уже поддатым, не замечая, как слезы капают на форменную рубашку. Постепенно алкоголь расползается по моему телу, и тоска сменяется каким-то лихорадочным куражом и удалью. Я начинаю говорить сам с собой, невнятно, заплетающимся языком, затем беседую с сыном, пытаясь объяснить ему, что больше всего на свете мне хочется быть хорошим отцом – водить его на рыбалку, ходить вместе в кино, в зоопарк, или что там обычно делают нормальные отцы. Да, я понимаю, что ему уже двадцать, но мне нужно это! Мне нужно вознаградить себя за эти противные одинокие годы, когда каждый вечер я специально ехал по окружной, чтобы попасть домой позже, чтобы стены не давили. И что вся моя вина в том, что по молодости я оказался слишком слаб и глуп перед бедой, перепахавшей мою жизнь, и что беда эта была сильнее меня, и тот человек, которого ненавидят он и его мать, – это не я, вернее, лишь отчасти я, это беда сделала меня таким.