Ночь черного хрусталя - Михайлов Владимир Дмитриевич. Страница 6

«Оттого-то и бывало так приятно, – думала Ева, яростно растирая ступни и лодыжки, совсем уже потерявшие было чувствительность, – при­ходить сюда вечерами по изящному мосту, пре­красно вписанному в пейзаж, и смотреть – не с этого дикого пригорка, но с другого холма, повы­ше, куда и лестницы удобные вели, и вершина была выровнена и забетонирована, имелось, на чем посидеть, и напитки, и легкие закуски про­давались в изобилии».

Но и отсюда, где сейчас переводили дыхание трое мокрых и далеких от спокойствия людей, приятно было любоваться сияющим хрустальным монолитом, привычно узнавая и административ­ный этаж, и ярусы ресторана и увеселительных заведений, а выше – технические службы, а еще выше – этажи математиков, теорфизиков, экономистов, правоведов, философов, теологов, наконец. Клиника, как и полагается, находилась не в Кристалле, а в собственном здании, на от­шибе, как и многие другие институты; однако лабораторию ОДА разместили, когда стало необ­ходимым ее создать, именно в монолите, потес­нив историков и филологов, специалистов по мертвым языкам: жизнь предстоящая как бы вы­тесняла память о былом, но это лишь казалось, потому что чистый воздух, которого требовали пациенты лаборатории, был намного древнее и мертвых языков, и старейших мифов – не гово­ря уже о каких угодно письменных свидетельст­вах. Такое решение было понятным: клиника, с ее постоянной угрозой переноса инфекций, для младенцев никак не подходила, а свой собствен­ный корпус, не с десятком термобоксов, а с сот­нями, должны были заложить лишь в конце го­да, чтобы открыть его весной.

Да, и Кристаллом можно было любоваться, и многими другими сооружениями, среди которых даже самые прозаические по назначению выгля­дели маленькими шедеврами архитектуры и ин­женерии, – да такими, собственно, и были, хо­тя поражали не столько красотой своей, сколько неожиданностью. Жизнь цвела и двигалась и во всех этих строениях, и в переходах, воздушных и подземных, и на автомобильных аллеях и сто­янках, и на вертолетной площадке на самом вер­ху Кристалла – одним словом, везде. Кроме разве парка: так называлось пространство вокруг небольшого пруда (официально его предпочита­ли называть озером), упорно зараставшего вся­кой дрянью, – эта часть территории была заса­жена деревьями, еще не так давно совершенно здоровыми, а теперь несколько привядшими, как и везде. Газоны разграфлены аллеями: предпола­галось, что там будут в свободные часы прогули­ваться корифеи наук, а поучающиеся станут с жадностью подхватывать их глубокие мысли и безумные идеи. Ученые, однако, эту рощу не­взлюбили, потому что от пруда несло откровен­ной тухлятиной научно-технического происхож­дения – зато ночами там собиралось множество кошек.

Да, все это было видно отсюда, как и некото­рые из множества тяготевших к реке от химиче­ских, биологических и всяких других заведений трубопроводов, снабженных, разумеется, очист­ными устройствами. Дорогие и убедительные, они, видимо, все же не до конца оправдывали надежды, отчего прекрасно вымощенная плиткой и ярко освещенная набережная, как и парк, поч­ти совершенно пустовала. Окрестное население, – такое было, – уже не раз и не два выража­ло неудовольствие самим существованием Цент­ра, от которого якобы передохла рыба, и хорошо еще, если только рыбой дело ограничится. Жите­ли даже, наняв адвоката, составили однажды пе­тицию, в которой требовали перенести науку ку­да-нибудь, хоть в центр Антарктиды, а их, ту­земцев, оставить в покое в презренном невеже­стве. До суда, однако, не дошло, потому что ист­цам резонно ответили: во-первых, что если не Центр, то тут воздвигли бы что-нибудь еще по­громче, погрязнее, подымнее и поядовитее; про­гресс нельзя остановить, и всякое место, на ко­тором можно что-то построить, никак не имеет права оставаться в первозданной запущенности; и во-вторых, в Европе полно продовольствия, куда же фермеры станут девать продукты своего труда, если Центр вдруг исчезнет с лица земли? Даже и русский рынок ведь не бесконечен. Оби­татели окрестных ферм и деревень смирились, по крайней мере внешне, а к тем, кто все еще ворчал, – привыкли. Как-никак, Центр платил хорошо и хорошими деньгами, настоящими. Так что и днем, и ночью научно-технический про­гресс являл здесь миру свой лик – несколько надменный и самоуверенный, но исполненный выражением заботы о всяческом расширении Знания – на благо людей, разумеется, кого же еще.

И сейчас, ночью, взгляду с пригорка, порос­шего травой, что начинала сохнуть, едва успев проклюнуться, и болезненным, тоже как бы рас­хотевшим расти кустарником, лик этот казался настолько внушительным, успокаивающим, обнадеживающим, а элегантные линии строе­ний – такими неизменно-вечными, что уже не верилось, что вот еще только минуты тому назад людям приходилось спасаться в узких пещерных ходах и убивать других, чтобы не быть убитыми этими другими – по причинам, пока еще совер­шенно непостижимым. Успокоение внушало и несильное зарево, поднимающееся далеко отсю­да, за лесом, над небольшой и очень надежной АЭС, делавшей и Центр, и поселок ученых со­вершенно независимым от всей остальной Намурии. Когда ставили Центр, энергии в стране не хватало, большая гидростанция только еще стро­илась, и Центру удалось получить разрешение намурийского правительства, что обошлось, правда, недешево. Теперь ГЭС уже давала ток, обширное водохранилище заполнилось до проек­тной отметки, затопив, правда, с десяток селе­ний – естественно, без человеческих жертв, ос­тальное же, с точки зрения прогресса, сожаления не заслуживало. Когда гидростанцию пустили, возникли разговоры о переводе Центра на общее энергоснабжение и о закрытии АЭС Центра; од­нако переговоры обещали затянуться надолго, как это обычно и бывает.

Да, красиво все это было и внушительно. Но стреляли-то почему и зачем?

– Так что же все-таки там у вас стряслось? – поинтересовался Милов.

Уже почти совсем оправившись после неожи­данных приключений, волнений, страха и вы­нужденного купания, они все еще сидели, чувст­вуя себя в относительной безопасности и как бы оттягивая мгновение, когда придется встать и, очень возможно, снова подвергнуть себя каким-то угрозам. Было тихо, только Граве временами громко и каждый раз неожиданно икал – вер­но, никак еще не мог согреться.

– Да перестаньте, – сказала Ева, – уймите свои страхи и не нарушайте торжествен­ной тишины.

– Я не боюсь, – возразил Граве, – про­сто я так реагирую на охлаждение. Вы спраши­ваете, что стряслось, господин Милф? Нечто та­кое, что не укладывается в моем сознании. Не­что небывалое, скажу я вам. Вот именно. Посе­лок жил своей нормальной вечерней жизнью, поселок, в котором живут ученые и кое-кто из служб Центра. Ну, вы представляете, как в та­ких поселках проходят вечера…

«Черта с два я представляю, – подумал Милов. – Никогда не жил в таких поселках, да и с учеными что у меня общего? С этими – одно, пожалуй: я тоже представляю здесь ООН – только в другой области деятельности. У каждого свои проблемы…»

– Ну, разумеется, могу себе представить, – ответил он вслух.

– И вот в этот спокойный, совершенно благопристойный, могу вас заверить, поселок вне­запно врываются какие-то… Не знаю даже, как их назвать…

– Психи, – сказала Ева.

– Во всяком случае, какие-то совершенно неприличные люди, хулиганье. Вооруженные пи­столетами, охотничьими ружьями, не знаю, чем… Врываются в коттеджи. И начинают, вы не поверите, избивать людей, крушить все вок­руг себя – мебель, посуду, лампы, книги, бить окна… Я как раз занимался терминалом в доме профессора Ляйхта – они разбили весь компь­ютер, это акт вандализма, нет другого слова… Меня сильно ударили в спину, я вынужден был покинуть дом. Я хотел сесть в машину и уехать, но на стоянке было множество таких же голово­резов – боюсь, что машина может пострадать… Тогда я побежал ко входу в пещеры. В этом на­правлении бежали и другие, за нами гнались, но мне удалось ускользнуть – мне и вот доктору Рикс… Это было ужасно, ужасно – они избива­ли людей, стреляли – я надеюсь, что в воздух, но выстрелы раздавались совершенно отчетли­во…