Завет Сургана - Михайлов Владимир Дмитриевич. Страница 4

Непорядочные – это те, кто уменьшает ваше благосостояние, и наоборот.

Патриотизм, как правило, возрастает прямо пропорционально росту вашего банковского счета. Пусть даже этот счет изрядно подрос благодаря продаже чего угодно кому угодно: раз вы, получив прибыль, ощутили новый прилив патриотизма – значит, прокрученная вами операция имеет право на всяческое одобрение любого гражданина и любой инстанции, включая хотя бы и Верховный суд. Полагаю, что и вы сами рассуждаете точно так же.

Впрочем, речь тут не о вас, а о тех свирах (искренне надеюсь, что их не так уж много), благодаря содействию которых улкасы получали все новое вооружение одновременно, а порой даже и чуть раньше, чем армия свиров. Конечно, тут надо оговориться: мы имеем в виду преимущественно стрелковое оружие, легкое и тяжелое; броневой техники у горцев было мало, да и та на ладан дышала, ракет и авиации вовсе не было. И тем не менее… даже танки не всегда побеждают в схватке с фанатизмом, беззаветностью и твердым характером.

Конечно, все названные качества тоже являются расходуемым материалом, как топливо или боеприпасы, и устает не только металл, но и люди; чем интенсивнее был расход, тем больше времени нужно для восстановления запасов даже и столь убежденным и воинственным людям, как улкасы. Поэтому за многие столетия отношения между ними и свирами приняли весьма определенный циклический характер, и можно было с немалой долей вероятности определять: вот сейчас начался период отката и восстановления, вот он кончился и настала пора некоторого расслабления, вот на смену ему возникло время накопления, вот оно уже приближается к своему пику (к пику формы – сказал бы спортсмен), а значит, пора объявлять мобилизацию и окончательно уточнять, с какой стороны следует на этот раз ожидать первого удара.

Единственно, что все это время работало на полную мощность, – это, естественно, разведка и контрразведка, объединенные в Свире в одну Секретную Службу, во главе которой стоял многоопытный верком – верховный командир – Гумо.

ОСС (так именовалась Служба в сокращении) и должна была подать своевременно нужный сигнал.

Эта контора была набита лучшими мозгами, какие только существовали на равнине, и уже от ОСС власть получала рекомендации для ведения реальной политики – на год, три, десять, двадцать, иногда даже до сорока. Тут учитывалось и вносилось в Главный Правительствующий Компьютер (ГПК) все, начиная с активности Светила, долговременных прогнозов погоды, ожидаемых и на равнине и в горах, урожаев и стихийных бедствий, – перечислять можно практически без конца. И, надо сказать, за последние лет этак двести серьезных ошибок ОСС не совершала, и в нее уже стали верить едва ли меньше, чем в Заветы.

Двадцать лет благоденствия – так ведь сказал Сури, вы не забыли?

– Двадцать лет благоденствия! – тихо проговорил Мору, нынешний Вершитель Свиры. Тихо-тихо сказал он это, едва уловимо уже в шаге расстояния – но все, кто находился в то время в Зале Решений, невольно ощутили волнение, очень похожее на страх; всем давно было известно (а Мору был Водителем уже одиннадцать лет), что чем тише его голос – тем выше давление в клокочущем котле его гнева, а в гневе Мору бывал непредсказуем и крут в действиях. – Двадцать лет! Где же они? Кто отменил их, кто похитил или хотя бы кто решился допустить ошибку в прогнозировании такую ошибку? Кто своей ленью, неумением или просто рассеянностью поставил судьбу Свиры на край гибели? Кто двадцать лет тому назад направил страну по неверному, губительному пути? Верком Гумо, я жду, мы все ждем ответа: кто? Народ верил вам, не сомневаясь ни в едином слове, – как же получилось, что вы не оправдали доверия, пренебрегли им? Отвечайте! Чтобы мы знали, что сказать людям, которые ждут совсем иного.

Верком Гумо, начальник ОСС, медленно встал, отодвинув тяжелый старинный стул и даже не почувствовав его веса. Наверное, он волновался, однако лицо его оставалось спокойным.

– Вершитель, – сказал он не тихо и не громко, своим обычным голосом, как будто разговор шел о пустяках. – Сейчас среди нас нет ни одного из тех, кто участвовал в разработке политики двадцатью годами ранее. Все-таки немало времени прошло. Конечно, можно найти стариков и спросить с них; но кому это нужно и чем поможет? Я же могу сказать со всей ответственностью: тогда в оценке положения не было сделано ошибок, тенденции развития намечены правильно, все сколько-нибудь значительные влияния внешних и внутренних факторов учтены, и год за годом – все двадцать лет после окончания предыдущей войны – все развивалось именно так, как мы и предполагали, без сколько-нибудь заметных отклонений. Мне не в чем упрекнуть кого бы то ни было – из тех, кто был и кто работает в Службе сейчас.

– Но никакая война не начинается без соответствующей подготовки, – настаивал Вершитель. – В таком случае ваши люди – здесь и в горах – чего-то не заметили или не оценили по достоинству. Возможно, в вашей агентуре или даже в центре Службы завелись "кроты"?

Верком Гумо позволил себе изобразить намек на улыбку – улыбку матерого специалиста, полемизирующего с заносчивым профаном.

– Наша агентура может выйти из строя только вместе со всей планетой, Вершитель. С каждым годом она становится мощнее и надежнее. Я готов лично ответить за всякий бит информации, за любую операцию и за каждый из ста процентов достоверности того, что сообщают мои люди.

Кажется, его уверенность все же заставила Вершителя усмирить эмоции и обратиться к сухому и столь нужному сейчас рассудку.

– В таком случае как вы объясните происходящее? Вернемся к истоку – хотя бы на эти же двадцать лет назад. Полагаю, вы достаточно хорошо помните ту обстановку?

Онго шла домой, не очень замечая происходящего вокруг, целиком погрузившись в то, что творилось в ней самой, в новые ощущения и переживания.

Они расстались с Сури еще на окраине; непонятно почему, ей вдруг не захотелось показываться вместе с ним на улицах, хотя прежде он провожал ее до самого дома; ей казалось, что случившееся между ними было отчетливо написано на их лицах, и любой встречный, едва глянув на них, догадается и нехорошо ухмыльнется; а кроме того, Онго не нравилось, как выглядел сейчас ее – кто же, собственно? Теперь уже не просто приятель, дружок, но и не муж еще, разумеется, – хотя она с самого начала была уверена, что в ближайшем будущем так оно и получится (почему-то не было сомнений, что не только ее родители согласятся, но и его – что на самом деле было достаточно проблематично), – ее любовник (это слово ей казалось неприличным, но именно оно, что ни говори, точнее всего отвечало свирским понятиям) нес на физиономии такое гордое выражение, словно был первым человеком на планете, совершившим подобное; ей это казалось глупым. Вот поэтому Онго и предложила ему добираться другим маршрутом и пошла домой в одиночку, совершенно независимой походкой – однако опасаясь поднимать глаза на встречных.

Она шла, все убыстряя шаг, стремясь поскорее укрыться в своих четырех стенах и уже там попытаться осмыслить: этого ли она хотела, довольна ли тем, что произошло, и вправду ли мир после этого стал другим, или все это просто пустые разговоры.

Оказавшись, наконец, дома, Онго решила, что мир все-таки остался прежним. Во всяком случае, дома не изменилось совершенно ничего – так заключила она, медленно поворачиваясь под хлесткими струями душа и таким образом окончательно приходя в себя. А крепко растеревшись жестким полотенцем, решила, что случившимся, в общем, довольна: когда-то это ведь Должно было произойти.

Выражение гордости на лице Сури, так не нравившееся ей на улице, теперь стало казаться трогательно-смешным (все-таки он совсем еще мальчишка, но хороший мальчишка, любимый мальчишка, ее навсегда!). И она почувствовала вдруг, что необходимо сию же минуту позвонить ему, чтобы еще раз услышать, как он ее любит и как ему не терпится снова и снова пережить то, что уже было. Поэтому вместо того, чтобы заняться обедом, Онго вышла в прихожую, в дальнем углу которой на маленьком столике стоял телефон; семья, к которой принадлежала Онго, придерживалась консервативных взглядов, и более современных аппаратов связи в доме не было – похоже, право обзавестись ими предоставлялось новому поколению, когда оно станет взрослым, разумеется, пока же Онго по-прежнему считалась ребенком независимо от того, что она сама об этом думала.