Последние Каролинги – 2 - Навина Наталья. Страница 28

– У себя в келье, – прокаркал аббат, все с тем же аллеманским выговором. – Он и раньше редко показывался, а теперь и вовсе не выходит. Очень старый…

– Он хоть в своем уме? – спросил Эд. Одного безумного старика на пути его поисков ему уже хватало.

Аббат не ответил, вновь уронив голову на руки и впав в прежнюю тоскливую прострацию.

Эд покинул кухню и, перейдя монастырский двор, подошел к уцелевшему зданию, где располагались жилые кельи. Жерару велел охранять вход.

Внутри царил сумрак, и шаги Эда отдались эхом в гулкой пустоте. Ему это не понравилось, он принудил себя ступать по возможности бесшумно и положил руку на рукоять меча, хотя нападать на него здесь вроде было некому. Заглядывая в одну келью за другой, он убеждался, что они пусты. В кельях было ненамного теплее, чем снаружи, и вряд ли кто из монахов, даже не занятый молитвами или трудами по восстановлению обители, стал бы искать здесь приюта. По мере того, как Эд углублялся внутрь, становилось все темнее. И Эд шел все более осторожно, когда внезапно до него донесся голос, старческий, но ясный, читающий:

– «Душа моя среди львов; я лежу среди дышащих пламенем, среди сынов человеческий, у которых зубы – копья и стрелы, и у которых язык – острый меч».

– Ты – Нигелл? – спросил Эд.

– Да. А ты – дьявол, пришедший за мной? Готово сердце мое, давно готово…

Эд протянул руку на звук голоса, наткнулся на дверь и потянул ее. В келье было еще темнее, чем в коридоре, единственное окошко было прикрыто ставней. Как старик мог читать в такой тьме?

– Я – не дьявол, я – король, – Попривыкнув немного к сумраку, Эд различил худую сутулую фигуру, сидящую на соломенной постели. – А ты – Нигелл из Галлии, что раньше жил в монастыре святого Эриберта и был духовником императрицы Юдифи, вдовы Людовика Благочестивого.

– Кто помнит об этом? Не осталось никого, кто мог бы возвестить тебе.

– Значит, осталось… Ты – тот самый духовник Юдифи?

– Стала царица одесную тебя, вся в золоте Офирском… Не от юноши сражен сей, но Юдифь расслабила его красотою лица своего…

– О какой Юдифи лепечешь ты, старик? Я спрашиваю тебя о Юдифи Баварской, прозванной «черной лисой».

– О, нет… на лису она не была похожа, хоть и черна… как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы…

– Оставь свои молитвы, хоть на миг. Отвечай – тебе было известно, что младший сын императора не умер, и что императрица хранит перстень и печать Каролингов?

– Ты же знаешь сам, хотя я не говорил тебе. А еще твердишь, что ты не дьявол…

– Проклятье! – Эд сорвал ставню с окна, и холодный осенний день ворвался в келью. Теперь он увидел лицо Нигелла. Тому было не меньше восьмидесяти. Он был худ до прозрачности, лыс и, по правде говоря, не нуждался в свете ни днем, ни ночью. Глаза его были открыты, но их затянули белые бельма.

– Нельзя слишком много смотреть на огонь, – сказал Нигелл, и голос его не был голосом безумца. – А я смотрел. И теперь не боюсь адского пламени… Ты, человек, называющий себя королем, спрашиваешь меня об Юдифи? Сорок пять лет никто не называл при мне ее имени. Я думал, что один на свете помню ее. Она жила у святой Колумбы… Жилище ее не было подобно узилищу, ибо она была вдовой императора и матерью короля, но дух деятельный, оторванный от возможности действовать, тяжко страдает и причиняет болезни телу. У нее открылось горловое кровотечение, и она умерла.

– Я спрашивал тебя об ее младшем сыне.

– О Гвидо? Он жив?

– Нет. Но, выходит, был жив тогда?

– Да, но укрыт от двора и знати… Вот как было, человек, вопрошающий меня о давно умерших. Император умер, и оный Гвидо был еще младенцем, когда старшие сыновья императора были уже взрослыми мужами. И они не хотели нового раздела империи, а он был бы неминуем, ибо после смерти самого старшего – Лотаря, остальные принцы – Пипин, Людовик и Карл разделили империю на три удела, и не желали делиться с младшим. К тому же их подстрекала сестра их Аделаида, ненавидевшая мачеху, которая приходилась ей почти ровесницей, и утверждавшая, что при малолетнем короле Юдифь будет править сама и сохранит всю прежнюю власть. Не желая впадать в Каинов грех, братья не убили Гвидо, но лишь объявили о его смерти, самого же отвезли в монастырь святого Вааста, где он должен был расти, не зная ни происхождения своего, ни звания, и впоследствии же принять монашеский сан.

– От кого ты узнал все это?

– От самой Юдифи, от кого же еще? Она не смирилась со своим заточением и была в гневе на неблагодарного сына своего Карла, и захотела отнять у него право первородства, подобно тому, как Ревекка отняла его у Исава. У нее были перстень и печать Каролингов – император сам передал их ей, ибо, по правде говоря, мало занимался делами государства, и никто не посмел отобрать их у нее, так как она не была отрешена от императорской короны. Но этого мало – после смерти Людовика она выкрала его меч Аквилант. Ты слышал, наверное, – у Карла Великого было три меча, и все они перешли разным наследникам. Людовику достался Аквилант, и он чрезвычайно дорожил им, считая символом своей власти, хотя вовсе не был воинствен… Когда Карл Великий отправлял послов в Иерусалим, те, по возвращении, среди прочих реликвий, принесли ему камень из стены Иерусалимского храма. Этот камень и был вправлен в рукоять Аквиланта – так рассказала мне императрица. Она спрятала его и укрыла.

– Где?

– Этого я так и не узнал… Потому что императрица, предвидя свою скорую смерть, не желала умереть не отомщенной. Убедившись, что я не предам ее, она стала требовать, чтобы я отыскал ее сына, рассказал ему тайну его рождения и передал свидетельства вего. Тогда бы она открыла мне, где спрятан королевский меч, чтобы Гвидо, войдя в возраст, мог поднять его и потребовать себе корону Нейстрии.

– И ты согласился.

– Я отказался. Я уже давно принес монашеские обеты, боялся покидать стены обители… боялся мирской жизни… Я просто испугался. И тогда Юдифь, не лишив меня, впрочем, совсем своей дружбы, отыскала себе другого помощника и мстителя.

– Твоего ученика. Одвина.

– Тебе и это известно? От него?

– Нет. Одвин тоже умер.

– Да… Этот юноша обладал умом, жадным до знаний, и блестящими способностями… и, к сожалению, это не привело его к добру. Было нечто, о чем он не мог говорить спокойно – справедливость, о, нет, я не Господню справедливость имею в виду, он хотел справедливости на земле. Вероятно, то, что сотворили с Юдифью и ее сыном, представлялось ему несправедливым. Я не знаю, о чем говорили они, но только после смерти Юдифи Одвин стал вести еще более безумные речи. Он говорил, что единственно достоин короны тот, кто провел свое детство среди бедных и незнатных, чтобы, взойдя на престол, воздать им милость – истинно справедливым королем… Царем Правды.

– А потом Одвин бежал, а тебя сослали.

– Истинно так. И с тех пор в моей жизни не случалось ничего, о чем стоило бы говорить больше времени, чем льется вода из разбитого кувшина. И мне оставалось только перебирать воспоминания, как зерна четок. И вот приходишь ты, неизвестно откуда, неизвестно кто, и ради радости вновь перебрать их, чернец нарушает самую страшную тайну из доверенных ему. Тайну исповеди, которую служитель христианской церкви не должен выдавать даже под угрозой собственной смерти, – ведь ты так подумал?

Ничего такого Эд не подумал. Но ему не понравилась то ли усмешка, то ли улыбка на губах слепца.

– Но ты уже никому не можешь повредить. Умерла не только Юдифь – мертвы и король Карл, и принцесса Аделаида, и Гвидо, и Одвин.

– Не в этом дело. – Теперь это была явно усмешка, печальная и горькая. – Не было никакой тайны исповеди. Детей своих Юдифь предназначала в правители христианских стран, и потому они были крещены и воспитывались в христианской вере. Сама же Юдифь сохраняла приверженность иудейской вере, и потому праведные таинства, обряды и учения нашей церкви были для нее ничто. Так она и умерла – не покаявшись, не исповедавшись и не причастившись. Ибо она не смирилась, и, побежденная в схватке с миром, не признала за ним этой победы. И никого не простила.