Последние Каролинги – 2 - Навина Наталья. Страница 30

– А что я должна сказать?

– Но ведь все переменилось. Раньше я был Каролинг, а ты – нищая ведьма. А теперь оказалось, что я – безродный простолюдин, а ты – имперская принцесса… по прямой линии от Карла Великого!

– Что до меня, то ни кровь императорская, ни кровь еврейская ничего во мне не изменят. Я – это я.

– Отлично сказано, я мог бы повторить то же. Но теперь я понял – для власти одного лишь права меча недостаточно. Нужен еще и меч права. А в наших руках теперь и то, и другое. Каролингам конец, впрочем, как и Робертинам. На смену им пришла новая династия – Эвдинги. Тебя будут почитать как мать королей, как новую Берту или Клотильду. И это еще не все…

– Чего уж больше? – спросила она пересохшими губами.

– Многое. Я высоко поднялся, ничего не зная ни о прошлом, ни о настоящем, ни о смысле своей судьбы. Теперь, когда я все это знаю, я пойду дальше – и выше. И там, где другие потерпели поражение, я одержу победу. Потому что теперь мне есть ради кого побеждать. Сын мельника стал королем, сын короля станет императором!

Она все-таки решилась приоткрыть ставень. Струя морозного ветра скользнула по ее лицу. Снежинки с шорохом лепились по ставню и стене замка.

Она видела, как во мраке мелькают факелы, улавливала обрывки песен – жители Компендия праздновали Рождество.

– Тебе страшно? – услышала она голос мужа.

Прикрыв окно, она повернулась к нему.

– Когда-то ты сам посвятил меня в рыцари. А это звание дается отныне и навсегда…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«СЧАСТЛИВ ТВОЙ БОГ, РОБЕРТИН»

Были у него когда-то старший брат и лучший друг. И он любил их больше всего на свете.

И не было теперь в мире людей, которых бы он сильнее ненавидел.

Как это получилось? Какой дьявольский поток подхватил их жизни, прибив к разным берегам? На это он не мог ответить. Одно он знал твердо – он этого не хотел. Он любил их всей душой, всем сердцем, совершенно искренне. Так же, как теперь ненавидел. И самое худшее – он не смел ни с кем поделиться этой ненавистью. Не имел права. Ибо был прощен, пощажен и помилован. Другие поплатились жизнью, а его просто выпроводили с напутствием: «Счастлив твой Бог, Робертин». Как нашкодившего щенка. Словно он не был повинен в соучастии в покушении на преступление, равно противное Богу и людям. Цареубийстве и братоубийстве.

Эд не пожелал его видеть тогда. Конечно, он и без того знал все. Аола наверняка рассказала… перед смертью. Иногда ему приходила мысль – может быть, Эд потому и убил ее, чтобы никто больше не узнал, насколько глубоко погряз в заговоре его младший брат. И тут же отгонял эту мысль, как не имеющую ни малейших оснований. Эд убил Аолу из злобы, из мстительности, потому, что ему нравилось убивать. Он – зверь, чудовище. Но даже звери, говорят, признают родство. Вот он и признал. Не убил. А как он хотел тогда умереть!

Нет. Он говорил себе так, но в глубине души Роберт знал – это неправда. Ничего он тогда не хотел. Страх и потрясение убили в нем все желания и парализовали волю. Он не сделал ни попытки спасти Аолу, ни открыто противостоять брату. Он тихо убрался в Париж и пребывал там в некоем оцепенении около трех месяцев. И понадобилось известие о новой женитьбе брата и о том, кто стала новой королевой, чтобы его из этого состояния вывести. Разумеется, к тому времени он уже знал, кем на самом деле является Озрик-Оборотень – канцлер Фульк озаботился его просветить. И, поскольку они не виделись около двух лет, за всеми своими переживаниями успел забыть о существовании этого… существа. И вот – явление из небытия. И тогда родилась эта ненависть, жуткая, темная, неизбывная.

Но страх не умер.

Первое время он ждал, что Эд переменит свое решение и каждый день предполагал приказ явиться в Компендий либо просто появление королевской дружины под стенами Парижа. Но ничего не происходило. Однако в любое мгновение могло произойти. И он жил, тая ненависть и страх, взращивая их в одиночестве. Вызывавший насмешки своей трусостью и страстью и интригам Фульк оказался храбрее его, развязав открытую гражданскую войну. А Роберт сидел в своем городе Париже и, обнажая воспоминания, как больной сдирает корку со струпа, затянувшего рану, постоянно возвращался к вопросу: как это получилось? Как получилось, что еще до встречи он связал воедино в своем сознании этих двоих – брата Эда, истинного героя, непобедимого воина, несправедливо лишенного прав, изгнанного и оклеветанного, и школяра Озрика, слабосильного подростка, травимого и обижаемого, но такого умного, образованного и великодушного? Какое такое сходство ему померещилось в их судьбах? А может, и не видел он никакого сходства. Просто он их любил и хотел видеть обоих рядом с собой. И это сбылось – чудесным, как ему мнилось тогда, образом – на будущий год. Тогда колесо судьбы каждого из них круто шло вверх. Эд уже не был изгоем, но графом Парижским, Озрика никто бы не посмел обижать – он теперь сам кого угодно мог обидеть, а главное – в жизнь Роберта уже прочно и непоправимо вошла Аола, но он не думал, что это обстоятельство повлияет на его привязанность к брату и другу. Он ошибался. Неожиданно он сделал для себя открытие – при всех своих достоинствах эти двое не способны любить. Ни Эд, скоро и споро сколачивающий под носом у разини-императора собственную державу и не брезгающий ради этого никакими средствами, ни Озрик, деливший все свое время между воинским плацем и библиотекой, и, кажется, делавший при дворе Эда завидную карьеру, – что они могли понять в любви, нежности, душевных метаниях, поэзии, наконец? Озрик, например, одолевший чертову уйму латинских и греческих поэм, сам, по собственному признанию, и пары строчек в рифму не сложил. А у него тогда стихи изливались из сердца. Нет, эти двое не могли его понять. И он ощутил некое над ними превосходство.

Но все-таки – это тогда еще не кончилось. Он слишком запутался в своих переживаниях, чтобы разобраться в них самому. И ему нужен был Озрик, которого он сделал единственным наперсником в своих отношениях с невестой брата. Честно говоря, он надеялся, что Озрик не только поймет его, но и найдет способ как-то разрешить все трудности. Но этого он от Озрика не дождался. Куда девалась тонкость чувств, душевная мягкость, цитаты из древних поэтов? С истинно казарменной прямотой тот заявил: «Расскажи обо все брату». Легко присоветовать – расскажи! Если на то пошло, мог бы и сам рассказать. Ведь не убил бы его Эд за это… Нет, Роберт не мог принять такое совет.

Отчаяние захлестнуло его. И тогда он решил умереть. Как христианин, он не мог наложить на себя руки. Достойная смерть в бою – вот чего жаждала его измученная душа.

В этот-то день все и кончилось. В день сражения у Барсучьего Горба, когда он так и не сумел погибнуть. Кончилось, потому что он понял для себя нечто важное: ни героем, ни мучеником ему быть не суждено.

Да, именно тогда он очутился по другую сторону пропасти. А вовсе не в тот день, когда он не решился последовать за братом, отлученным от церкви и проклятым. К тому времени все уже было предрешено. Ему не в чем было себя упрекнуть – Эд сам отказался принять его помощь. Помощь Озрика он, однако, принял не размышляя…

И эти двое ушли в свою сторону, а он – в свою.

Последующие два года были самыми счастливыми в его жизни. Кругом бушевала война, иноплеменное нашествие заливало страну, мор и голод косили людей и былые друзья и соратники барахтались в крови и грязи, а жизнь его в Трисе протекала словно в розовом саду любви. Они с Аолой забыли обо всем, да и что стоили пустые слова обещаний и узы родства перед тем, что их захватило? Поверенной их любви была теперь сестра Аолы герцогиня Суассонская, благоговевшая перед столь высоким чувством. К сожалению, кроме всего прочего, они забыли, что война всегда была родной стихией Эда. Низвергнутый, казалось, в бездну, он не только сумел подняться, но и стал героем всей Нейстрии, сняв осаду с Парижа и одержав неслыханную победу у Соколиной Горы, где полегло неисчислимое количество норманнов. Но героем он был отнюдь не бескорыстным. Он был в своем праве и требовал теперь своего. И в это «свое» входила Аола, невеста.