Труба Иерихона - Никитин Юрий Александрович. Страница 4
Мысько шел слева от Олейника, а тот поглядывал, как по всему периметру кладбища к месту побоища стягиваются настороженные фигуры в масках и камуфляжных костюмах. Иногда Олейник скорее угадывал, чем слышал выстрел, кто-то из раненых гостей вздрагивал и тут же зарывался лицом в землю.
Распростертых фигур попадалось все больше, но Олейник шел прямо к вырытой могиле. Гроба не видать, уже в яме, а между холмиками золотого песка тоже блестит золото: рясы, кресты, золотые причиндалы…
Священник, заслышав шаги, пугливо приподнял голову. На щеку прилипла прядь, длинная борода тоже в комьях земли, травы. Он начал подниматься, тяжело отдуваясь, Олейник отступил на шаг, поп на голову выше и раза в три тяжелее.
– Слава богу, – выдохнул священник. – Я уж думал, другие бандиты!..
Мысько явно заколебался, Олейник сказал сдавленным от ярости голосом:
– Ах, ты православный?.. Тебе такое православие нужно?
Священник затрясся под потоком беззвучно выпущенных пуль, не улетел, как любой бы на его месте. Слоновья туша выдержала десятка два металлических цилиндриков, что разнесли грудную клетку, вывернули внутренности, лишь затем покачнулся и рухнул лицом вниз.
Олейник ступил в сторону, чтобы эта гора не подмяла. Мысько, белый как мел, прошептал:
– В задницу такую православную… Но и мусульманином все равно не стану!
– Твое дело – стрелять, – напомнил Олейник.
Он выпустил по пуле в затылки двух крепких парней, что уткнулись мордами в землю, но руки и ноги в положении, когда вскакиваешь одним движением, а оружие словно само прыгает в ладони…
Когда начали падать гости, а затем со всех сторон ударил этот пугающе бесшумный смертоносный пулеметный огонь, адвокат Кураев успел рухнуть, а сверху на него упал кто-то еще. А потом и еще.
Лежать было тяжело, страшно, а тут еще теплые струйки крови потекли сверху. Его вжимало лицом в песок, сухой и чистый, а потом все стало мокрым. Он ощутил на губах вкус крови.
Было страшно и гадко лежать вот так, а ведь он самый известный в Москве адвокат, привык к высшему обществу, хорошей еде и хорошим костюмам. Совсем недавно он прославился тем, что сумел не допустить до суда дело Утесика. Тот на глазах толпы свидетелей расправился с семьей инженера, который не поклонился его собаке. А вообще слава его началась с процесса, когда он сумел вытащить из тюрьмы самого Ноздреватого, серийного убийцу…
Он как сквозь толстое одеяло слышал страшные крики, душераздирающие вопли. Ему наступили на руку, кто-то снова рухнул сверху, страшно захрипел, начал бить, медленно затихая, ногой в бок.
Песок оседал, теплый и сырой, ставший таким податливым. Издали слышались громкие злые голоса, потом он услышал даже скрип песка под солдатскими сапогами. Люди с таким оружием явно не простые бандиты, тем более – не простая милиция, у них свои правила и законы…
Затем слышались только односложные слова, словно напавшие переговаривались условными командами. Он определил, что офицер приближается к нему, только у офицера пистолет, а автоматчики идут молча, уже без выстрелов. Значит… кончилось?
Он медленно зашевелился, осторожно сдвинул с себя труп, этого человека он не помнил, выглянул, как из дзота.
По кладбищу в его сторону шли люди в защитной форме. Они показались чудовищами из фильмов о пришельцах: в масках, с уродливыми фигурами, на которых нацеплены коробки с боеприпасами, словно вся группа заброшена в далекие джунгли.
Изредка кто-то поводил стволом, нажимал спусковую скобу. Кураев с ужасом видел, как трупы подпрыгивают, дергаются. Даже если в самом деле стреляют для верности в убитых, тела от удара тяжелых пуль сдвигает с места.
В пяти шагах от него приподнялся на колени Омельченко, тоже удачливый адвокат, он вел дела солнцевской группировки. Глаза Омельченко были круглые. Он вскинул руки над головой, пальцы растопырены, закричал истошным голосом:
– Не стреляйте!.. Я адвокат!..
Один из зеленых повел в его сторону стволом пулемета. Голос из-под маски прозвучал глухой:
– Хороший адвокат?
– Лучший, – ответил Омельченко, это брехливое ничтожество, дрожащим голосом. – Самый лучший!
– Это хорошо, – одобрил человек в маске. – Им адвокат понадобится и в аду.
Выстрел из пистолета отбросил Омельченко на гранитную плиту. Когда он сполз, на плите остались пятна крови, расплесканный мозг и кусочки черепной кости. Кураев застыл, эти все ближе, стволы автоматов не пропускают ни одного, выстрелы из-за зловещей бесшумности кажутся особенно страшными.
Он медленно поднялся на колени, положил руки на затылок:
– Я сдаюсь!.. Я юрист покойного. Я знаю все его тайны, могу стать ценным свидетелем…
На него в упор взглянули в прорезь маски суровые молодые глаза. И такой же молодой голос сказал резко:
– Там и станешь.
Кураев в смертельном страхе видел, как черный провал дула взглянул прямо в лицо. И успел подумать, что все его виллы, мерседесы, яхта на Карибах, две манекенщицы, восемнадцатикомнатные апартаменты в самом элитном доме Москвы…
Едва слышно щелкнул боек о капсюль. И все исчезло. Как это кладбище, так и далекий надежный счет в Швейцарии, о котором не знала даже жена.
…Олейник снова сменил обойму. В груди были пустота и горечь. Они только что искромсали пулями несколько сот здоровых, сильных мужчин. Половина из них молодые и крепкие, на равных могли драться с его спецназом. Да почти все они совсем недавно обучались у одних и тех же инструкторов…
Он встретился взглядом с солидным господином, похожим на банкира. Тот начал было приподниматься, но при виде грозно блистающих в прорези маски глаз офицера упал лицом в землю, пальцы неумело скрестил на затылке. Даже ноги попытался раздвинуть, как показывают в фильмах о задержании особо опасных.
Олейник сказал зло:
– При попытке сопротивления…
Господин опасливо вывернул голову. На него смотрело черное дуло пистолета. Господин в страхе вскрикнул:
– Но как же… я же сдаюсь!
– Это зачтется, – пообещал Олейник. – Там зачтется.
Он всякий раз подчеркивал это «там», словно сам верил, что где-то будет высший суд, где всем воздастся.
Сухо щелкнул выстрел.
От чернеющей ямы, куда завалился боком гроб, к ним торопилась ослепительно красивая женщина. Обеими руками прижимала по бокам мальчика и девочку. Мальчик, подросток лет десяти, смотрел на людей в зеленом ненавидящими глазами. Девочка лет семи тоже зыркала исподлобья. Оба уже знали, что все это – менты поганые, портяночники, гниль, все они скоро станут им тоже ноги лизать, как лизали их отцу…
Женщина ослепительно улыбнулась, закричала:
– Осторожнее! Здесь дети!
Олейник покосился на Мысько, тот обалдело опустил ствол, завороженный красотой незнакомки, уже сраженный.
– Ну? – сказал Олейник угрожающе. – Развесил слюни? Твой ребенок… и мой голодали, когда эти двое со своими гувернантками за море ездили! В свой дворец, на своей яхте!.. Твоей жене и моей… два года зарплату не давали, потому что… посмотри на ее шею!
Мысько посерел лицом. Ствол пулемета поднялся, в глазах омоновца вспыхнула ненависть. Он вспомнил о своих детях. О своей жене.
Олейник дважды выстрелил. Второй выстрел слился с очередью из пулемета. Красивую женщину отшвырнуло. По ее груди пробежали красные пятна. В безукоризненное лицо не решился выстрелить даже беспощадный Олейник.
Она упала на детей, подгребла в последнем усилии, пытаясь спасти, укрыть под собой. Олейник могучим пинком перевернул ее лицом вверх. Глаза застыли, безукоризненно чистое лицо вытянулось. Нос стал острым, и стало видно, что женщина не так молода, как выглядит. Явственно проступили ниточки косметических швов, что из сорокалетней сделали восемнадцатилетнюю красотку.
Мысько грубо выругался. Олейник передернул затвор, прицелился в чистый, без единой морщинки лоб. Хлопнул выстрел, гильза блеснула на солнце, теперь оно выглянуло и светит победно, во всю мощь.