Уши в трубочку - Никитин Юрий Александрович. Страница 31

– Не хочу, – ответил он твердо. – Я патриот, так что давай баксами.

– Наши баксы – это все, – согласился я. – А знаешь, что они есть уже и в Америке, только там зовутся долларами?

– Слышал, но не поверил…

Он гнал лихо, через полчаса уже подлетели к станции Гавриково, я быстро расплатился, открыл дверь торкессе. Она выпорхнула, уже успев привести себя в порядок, чистенькая и умытая. Мы бросились к платформе, я спросил на бегу:

– Так кто там?

Она удивилась:

– Я думала, тебе неинтересно…

– Не расспрашивать же при шофере! Отвез бы не в Малую Урюпинку, а в большую психушку. Там не только пришельцы, даже наполеоны стадами ходят.

– Он из наших, – ответила она торопливо, никак не попадая в ногу со мной, – не совсем, правда… Он из самых Древних, прибыл на Землю очень давно. Я даже не пытаюсь узнать, как давно!..

– Резидент? – спросил я.

Она отмахнулась с пренебрежением:

– Древние в такие игры не играют. Он ищет истоки древней мудрости. Вообще-то он из соседней Вселенной, там осмотрел все метагалактики, следы привели сюда… Сперва пожил в нашем мире, узнал, что первым Творец сотворил именно Землю, а от нее пошли все остальные галактики, метагалактики, вселенные, гигамиры…

Я прервал:

– Он в Урюпинске? В смысле, в селе Малая Урюпинка?

– Так я слышала.

– Этот хлопец, – сказал я уважительно, – может что-то знать полезное для нас. Ты сможешь его опознать?

– Конечно, – ответила с некоторым удивлением. – По ауре.

– Ого! А что, аура есть у каждого?

– Естественно, – ответила она. – А ты не знал?

– Слышал, но… А какая у меня?

Она непроизвольно бросила взгляд на место, что над моей макушкой, поморщилась.

– Тебе лучше не знать.

– Ладно, – согласился я поспешно. – Меньше знаешь, спишь спокойнее.

Она посмотрела с подозрением:

– Это в могилке, да?

– А где еще, – удивился я, – если заплатил все налоги? Сперва, правда, можешь спать на садовой скамейке, на вокзале, а потом… Поднажми, поезд отправится через три минуты, а нам еще на платформу полчаса подниматься с твоей прибалтийской прытью.

Она вспыхнула, ступеньки замелькали под нашими подошвами, мы выбежали наверх, будто нами выстрелили из бутылки перегретого шампанского. Электричка уже подкатывает, быстро сбрасывая скорость, к перрону. Народ в вагоны вваливался довольный, метро в Южном Бутове самое клевое, праздничное, в самом деле скоростное метро двадцать первого века, после него уже только нуль-транспортировка, все в кайф, а везде унылые подземки…

Мы с торкессой заняли место возле окна, она с восторгом рассматривала с высоты эстакады проносящиеся здания этого элитного района Москвы, куда постепенно перебирается весь истеблишмент. Здесь как будто всегда светит солнце, настолько дома яркие, праздничные, светло украшенные, спроектированные и с учетом нанотехнологий, и с помощью новейших материалов.

Я засмотрелся, как по стенам скачет одетый в красное с синим человек в маске, с одного небоскреба на другой перелетает по-тарзаньи на лиане. Причем сам же их моментально и лепит, только настоящий паук выстреливает паутиной из задницы, а этот… этот как-то иначе, не рассмотрел, но штаны ни разу не снимал, это точно, я бы заметил, ибо как раз присматривался к порхающему над этим тарзаном мужичку на летающем скейтборде.

Внизу по проезжей части улицы двигался человек в костюме германского аса времен Второй мировой войны, курил «Хорст Вессель» и с недоумением косился на охреневающих прохожих, вынимал из нагрудного кармана расческу и приглаживал волосы, поправлял галстук, но прохожие все равно как-то странно поглядывали на волочащийся за ним по мостовой парашют.

Вагон несся почти бесшумно, смотреть из окна все равно что из самолета, летящего низко над землей. Если бы не приходилось то и дело притормаживать перед станциями, останавливаться, очищать перрон от скопившегося люда, а потом снова разгоняться, мы бы, казалось, неслись уже со скоростью звездолета.

Мои соседи по сиденью, грустные немолодые интеллигенты, разговаривали, естественно, о кризисе духовности и предельном одиночестве современного человека.

– Одиночество, – печально говорил один, – это привычка не запираться в сортире…

– …и когда некому напомнить, что ты козел.

– Одиночество, – добавил первый, – это когда есть телефон, а звонит будильник…

– Одиночество – это когда можешь один выпить бутылку водки…

Первый заметил, что я прислушиваюсь к их разговору, сказал мягко, с долей зависти:

– Вам, молодой человек, это чувство незнакомо…

Я сдвинул плечами:

– По-моему, одиночество – это когда вы не получаете по почте ничего, кроме списка рассылки.

Оба переглянулись, переспросили в один голос:

– А что это?

– Полное одиночество, – пояснил я, – когда с Новым годом тебя не поздравляют даже спаммеры… Ах да, вы же не признаете Интернета, пишете только гусиными перьями! Тогда такое определение: одиночество – это тогда, когда всю ночь разговариваешь сам с собой и тебя не понимают.

Оба заулыбались, хорошее определение, выражающее глубину их интеллигентной бездны, а торкесса поинтересовалась у них вежливо:

– Скажите, пожалуйста, Малая Урюпинка скоро?

Один задумался, второй оказался менее интеллигентным, потому смышленее:

– Через две остановки на третью!.. А там совсем немного через поле пешком по тропке…

Я посмотрел на проход, постепенно заполняется дачниками, сказал торкессе на ушко:

– Поднимайся, иначе не протолкаемся к выходу.

На наши места с облегчением ломанулось с полсотни человек, мы кое-как выбрались в проход, а оттуда вынесло людским потоком на перрон.

Спускаясь по ступенькам, я поинтересовался:

– А над Малой Урюпинкой какое-нибудь свечение зришь?

Она покачала головой.

– Нет, конечно!

– Но как же тот пришелец из другой вселенной?.. Он что, у него нет ауры?

Она взглянула почти с сожалением:

– А ему зачем? Мы для него как муравьи. Если и есть аура, то в другом… другом спектре. Извини, ты даже не знаешь таких слов.

ГЛАВА 12

Небо здесь, далеко за городом, огромное и необъятное, настоящий купол, под которым проплывают лиловые облака. Здесь надежно и защищенно, а по ту сторону хрустального свода пусть хоть бездны космоса, хоть ужасающие звездные миры, это все там, а здесь на плоской земле сгрудились, как овечки, белые аккуратные домики, сараи, ветряная мельница, сельпо.

С заливного луга босоногий Павлик Морозов гонит стадо коров, запад уже алеет, заливается кумачом, пастушок словоохотливо объяснил, что село у них маленькое, заброшенное, после раскулачивания почти никто сюда не приезжал, даже кина нет, молодежь уехала в город, одни старики, приезжих нет, только у бабки Маланьи поселился какой-то турист, хорошо платит, но чудаковатый, никуда не ходит, девок не щупает, только с утра до вечера вспоминают с бабкой старые времена, наверное, бывший, хочет свое имение и крепостных обратно вернуть…

Торкесса встрепенулась, я тоже ощутил азарт охотника. Домики только издали выглядят аккуратными, и то когда солнце подсвечивает их, как памятники старины, а вблизи это полуразвалившиеся избушки с красными звездами на калитках, заросшие бурьяном дворы, худые козы, предоставленные сами себе, одичавшие куры…

Домик бабы Маланьи, как водится, на отшибе, в старину так селились ведьмы, а те из них, что стали ягами, вообще перебрались в дремучие леса. Торкесса бледнела и краснела попеременно, по ее лицу ходили цветные пятна.

– Благоговение? – спросил я понимающе.

– Что? – переспросила она, не поняв.

– Говорю, – объяснил я, – чувство, испытываемое человеком к Богу и собакой к человеку. Ну, у вас богов нет, вы ж продвинутые, так у вас благоговение находит другие мишени…

Она раздраженно отмахнулась:

– Ты ничего не понимаешь!

– Ты тоже, – заметил я, – но ты ведь чуйствуешь, да? Вот всеми фибрами, всем эпителием и всеми органами, особенно спинным мозгом, только седалищный нерв молчит, молчит в тряпочку.