Битва Деревьев - Новак Илья. Страница 26

Эльхант Гай Септанта трижды чуть не утонул. В водяной толчее он сумел снять плащ, который тянул ко дну и мешал двигаться. Множество раз его проносило вдоль острых камней, обдирая кожу со спины и боков; четырежды, вынырнув в полной темноте, он слышал, как изменился звук потока, и пытался выбраться на крутые берега – но тщетно. Когда агач, ощущая смертельную слабость, решил больше не сопротивляться, вверив свою душу стране мертвых под корнями Высокого Древа, – в этот самый миг голова его вновь вынырнула из бушующей воды, и глаза различили тусклый свет. Никогда не умевший хорошо плавать, он замолотил руками, стараясь удержаться на поверхности, увидел, что впереди с низкого темного свода к воде свисают толстые лохматые змеи, едва не захлебнулся, закашлялся – и, рывком вытянув руки над головой, уже почти уйдя в глубину, схватился за одну из них.

Под пальцами было что-то гибкое и шершавое. Преодолевая сопротивление потока, который будто сотнями гибких мокрых рук вцепился в его ноги и поясницу, Эльхант схватился за другую змею, – впрочем, теперь он ощутил древесину и комья земли, – поджал ноги, подтянулся, ткнувшись головой в узкую расселину. Свет стал ярче, мягкий чернозем раздался, когда агач стал извиваться, плечами расширяя проход. Поток клокотал внизу, но сверху доносился шелест листвы на сильном ветру. Царапая грудь, разрывая рубаху о сучья и думая лишь о том, чтобы не потерять кэлгор – еще в воде, сняв плащ, он крепко затянул ремень ножен на плече, – Септанта яростно рванулся, кашляя и хрипя… А после сознание оставило его, и снизу с невообразимой скоростью приблизилась, расширяясь, пока не заняла все пространство видимого мира, страна мертвых.

Глава 7

Маленькая безымянная пирси чуть не лишилась чувств, когда присыпанный землей толстый корень зашевелился. Феи покинули привычные места: владычица Оливия, поговорив с важным старым великаном, сказала старшим сестрицам, что в лесу оставаться опасно. Конечно, Оливии на такое согласиться было трудно, но все же она решилась, и теперь крылатые женщины летели вместе с войском. Лес закончился; глухие чащи, заросшие кустарником логи и уединенные лужайки – все это осталось позади. Пирси, плохо понимающая, что происходит, была взбудоражена и напугана. А тут еще корень ожил! Она заверещала так, что сидящий в ветвях мертвого дуба пожилой ворон удивленно склонил голову, разглядывая ее. Оставляя за собой шлейф крошечных темно-синих листиков, упала к траве, на лету подхватила недлинную ветку, воспарила и обрушилась на страшный отросток, колотя по его… по его плечам и спине.

Вот это совсем выбило ее из колеи. Она собралась даже начать кусаться, – зубы, мелкие и острые, были единственным ее опасным оружием. Корень пошевелился, затем, звякнув чем-то, перевернулся на бок; посыпались комья земли, и тогда фея увидела, что у него есть руки и голова, хотя вот ног почему-то нет… Услышала глухой плеск, будто-то где-то под землей текла вода… Увидела расселину… Ага! Ноги, значит, тоже есть, просто они еще там, внизу – странный отросток выползал из земли и пока что показался лишь наполовину. Бросив ветку, пирси подлетела ближе, приглядываясь. Кора взбесившегося корня вся была в грязи. А это что? Какие-то шевелящиеся веточки… пальцы! Ими он вцепился в другой корень, подтягиваясь. Затем приподнялся, содрогаясь крупной дрожью, – и наконец фея узнала его. Тот злой великан, что схватил ее за голову и не отпускал, сколько она ни шипела и ни колотила его! Пирси сильно рассердилась тогда, раньше она так сердилась лишь однажды, когда дура-эллиан случайно села на нее. Решила, что остроухий опасен, может причинить вред сестрицам, за ним нужно следить. Чуть позже она жутко разозлилась на любимую старшую подружку по имени Поэми, которой, как маленькая фея вскоре догадалась, великан понравился – она даже поцеловала его. Впрочем, когда ночью в новый Твердокамень пришли неживые чудовища, пирси разбудила злого великана первым, потому что, наблюдая, заснула в одном с ним помещении. Остроухий поднял остальных, потом бегал и прыгал по стене Твердокамня, защищая сестриц от неживых, а после куда-то подевался… В общем, у пирси осталось от него неопределенное впечатление. Странный какой-то тип. Может, и не такой злой, как ей показалось вначале, может, просто грубый…

Великан приподнялся, упираясь ладонями в землю, поглядел на фею и упал. И остался лежать неподвижно. Весь он был в грязи, да к тому же появился из расселины у покосившегося старого дуба с вылезшими уродливыми корнями – неудивительно, что пирси поначалу приняла его за один из них. Фея подлетела ближе, голубые хлопья с ее крыльев упали на слипшиеся жирные волосы великана, бледнея и растворяясь. Он не шевелился. Пирси подергала великанское ухо, потом ущипнула – ничего. Плеск воды лился из-под дуба. Вот почему он такой накрененный: подмыло. Вдруг ей стало страшно. Ничего не изменилось, но от недалекого леса потянуло прохладой, зловеще зашелестели листья, серее, угрюмее стало высокое весеннее небо… «Надо позвать подружку Поэми! – решила пирси. – Немедленно».

У неба было женское лицо, огромное, как весь мир деревьев, и в глазах его отражался Эльхант. Он подумал, что волосы неба должны быть синими, украшенными белоснежными проседями, ведь оно очень древнее, даже древнее мира, и глядело сверху еще в те времена, когда мира и не было, когда посреди бесконечной пустоши только выросло Высокое Древо… Но нет, волосы были темными, а само лицо почему-то перевернуто. Эльхант моргнул, пошевелил губами.

– Выпей.

Его голову, лежащую на чьих-то коленях, приподняли, ко рту поднесли горлышко кувшина.

– Всего лишь настойка, не бойся.

Он глотнул. В горле сильно запершило, и это окончательно привело его в чувство.

Эльхант сел – и медленно завалился на бок, прижав правую руку к земле, да так и остался лежать, не в силах выпрямиться вновь, ощущая постыдную слабость.

– Ого, очнулся дукс!

Сильные руки обхватили его за плечи и посадили. Кожу покалывали дюжины тонких иголок, лоб саднило, ломило ребра, плечи ныли – но это была приятная боль пробуждающейся от спячки плоти, пронизанной венами, по которым сильное сердце гнало кровь.

– Выпей еще.

Теперь он хорошо разглядел ту эльфийку из туата саил, которую вместе с другими крестьянами спас у горящего Аргоса, ту, что в шатре воеводы заступилась за него. Как ее имя…

– Ирма, – проронил Эльхант.

– Вспомнил? Тогда ты холодно принял мою благодарность.

– Я не забывал тебя, – пробормотал агач, упираясь ладонями в землю и переворачиваясь, чтобы поджать под себя ноги.

Потрескивал костер, слышались голоса, ржание, клекот грифонов. Ирма, одетая все в ту же длинную, подпоясанную веревкой рубаху, выпрямилась, поставив кувшин в траву.

– Сейчас больше не пей, а позже хлебнешь еще немного. Закутайся, не то горячка может одолеть. И еще, кедр, тебе спать теперь надо. Всю ночь, не вставая, – крепко выспись, утром силы вернутся.

Он отрицательно качнул головой, затем сказал:

– Благодарю.

Ирма сделала быстрый жест, будто отмахивалась от благодарности, взглянула на Септанту, едва заметно улыбнувшись, кивнула и пошла прочь.

Лежащий в траве Орхар приподнял голову, вместе с Эльхантом провожая ее взглядом.

– Красивая саила, – проворчал солдат. – Но они гордые чересчур, держат себя… Вот витхи, вот тех я люблю. Березы, а? Знаком с ними, дукс? Веселые, озорные. И мужей в их туате мало.

Они находились на краю большого лагеря. Эльхант подтянул к себе рваный меховой плащ, на который его положили, и накинул на плечи, ежась от холода. Вечерело, из близкого леса доносилось уханье и шелест листвы на ветру. Он осторожно провел пальцами по лбу, нащупал ссадину. Лицо и верхнюю часть тела обмыли водой, избавив от грязи и спекшейся крови… но не от боли. Впрочем, не слишком сильной – последствия царапин, синяков, ссадин и ушибов, а не серьезных ран.

Сапоги лежали на земле, повернутые голенищами к костру: сохли. Рядом – ножны с кэлгором. Плащ исчез… да, Эльхант же сам сбросил его в воде. Рубаха и штаны новые… вернее, не новые, с заплатой на бедре и надорванным рукавом, – но не те, в которых он был раньше. Конечно, одежда наверняка превратилась в лохмотья, когда подземный поток мотал его и швырял на камни и когда Септанта продирался сквозь узкую расселину в корнях подмытого, едва не падающего, высохшего древнего дуба.