Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина. Страница 85

Справили меж тем Семенов день, пошел очередной год по земле русской. Ксения смотрела на постриги холопских мальчиков, что переходили из младенчества в отроки в эту пору, и невольно замечталась, представляя себе, как будет стрижен через несколько лет ее сын, как посадят его на коня статного да поведут животину на поводу, везя юного боярина по двору. В том, что она носит под сердцем ныне сына, у Ксении не было сомнений. И она сохранит его, сбережет от всех напастей и бед до приезда Владислава. А Владек непременно за ней приедет. Не должны так умирать воины — в болотных чащах, от огня кумохи, не такая смерть должна приходить за ними. Вот и Владек жив, он жив! И она вдруг поверила в это в тот день, наполняясь всей душой слепой уверенностью в собственной правоте. Ведь ей так хотелось того…

Оттого и улыбалась так счастливо на пиру на боярском дворе, что закатил Северский для своих холопов в тот день, оттого и смеялась звонко шуткам дурака {2}, который корчил смешные рожи, передразнивая больших холопов, а особенно полного ключника, так стараясь рассмешить боярыню, что только и плакала в последние дни. Поговаривали даже, что исступление ума на нее нашло. Но нет же! Вон как улыбается, как задорно подмигивает дураку, одобряя его кривляния. Нет, здрава она умом, здрава. Зря люди шепчутся.

На Захария, как и положено, затопили баню. Именно этих дней, когда боярыне следовало идти в баню, и боялась Ксения. В мыльне в подклете было не так много света, плохо было там разглядеть изменения, что уже начали происходить с телом Ксении. Тут же было светло и просторно, да и в самой парной и мыльне Ксения не оставалась одна и не с единственной девкой, как в мыльне терема, а с несколькими мылась. Не одна пара глаз тут следила за ней, подмечая каждую деталь. Ксения не раз в тот день поймала удивленные и любопытные взгляды на своем слегка округлившемся животе, на потяжелевшей груди. Да и как было скрыть это?

Но Матвей, который тем же вечером пришел к жене в спаленку, был спокоен и даже весел. Шутил про то, как гнал сам кумоху из усадьбы, чтобы та не воротилась нынешней зимой да не забрала никого с собой. А потом так же, как обычно привлек к себе, стал гладить ладонями по телу. Ксения, замерев от волнения, так и ждала, что он отпрянет от нее, обвиняя. Но нет — он продолжал свои ласки, а после заснул, утомившись за день, прижимая ее к себе сильной рукой.

Пора, подумалось Ксении, пора уже говорить о тягости Матвею. Пока другие не сделали того. Ведь только так у нее есть возможность убедить его, когда она сама поведает о том, что носит дитя во чреве, и это его, Северского, наследник.

— Прости мне, Господи, мою ложь, — прошептала Ксения, поворачивая голову в сторону образов, задернутых на ночь занавесями, крестясь аккуратно, чтобы ненароком не разбудить мужа, тихо спящего на подушке рядом.

Но когда тот пробудился еще до рассвета и ее разбудил, нежно целуя лицо, гладя пряди ее светлых волос, рассыпавшихся по подушке, слегка волнистых от кос, в которые каждое утро их заплетали девки, Ксения так не смогла выдавить из себя и слова о своем положении. Ее вдруг охватило чувство вины перед мужем. Да, он причинил ей много горя и боли, много слез пролила она по его вине. Но он так счастлив ныне, кто ведает — быть может, впервые за долгое время…

Ксения хотела руку мужа поймать и положить на свой округлившийся живот, глядя со значением в его глаза. Уж тогда-то он точно поймет. А если и не разумеет, то она скажет, что совсем скоро, на Анну и Иакима, что считались благодетелями всех рожениц и тех, кто только собирался принести в этот мир дитя, она пойдет в село, в церковь, чтобы вместе с отцом Амвросием принести требы за то чудо, что даровал ей Господь.

Но в дверь спаленки тихо стукнули, кликнули боярина, и Матвей, быстро поцеловав ее, удалился прежде, чем она успела ему сказать хоть слово. Ксения никогда не призналась бы самой себе, но она почувствовала облегчение в тот миг, что не ныне ей суждено совершить свой грех. А потом в терем вернулись прислужницы, спавшие в сенях те ночи, когда боярин навещал жену, и Ксения узнала, что ей подарено еще несколько дней отсрочки — на границах земель Северского был замечен чужой отряд, и боярин выехал сам поглядеть, кто там идет и куда путь держит. Ксения едва обрадовалась, подумав, что вдруг это Владек за ней едет, как поняла, что уж слишком мало времени прошло, чтобы то правдой было. Знать, кто другой по землям шел.

Ксении только и осталось, что ждать мужа, молится о благополучном его возвращении да слова подбирать, что произнесет, когда доведется возможность переговорить с ним. Негоже было откладывать долее этот тягостный разговор. Скоро живот уж совсем попрет, как тогда объясниться — отчего молчала, чего ждала? Только подозрения лишние наведет.

В правильности своего решения Ксения убедилась, когда несколько дней спустя, на Малую Пречистую {3} имела короткий разговор с Евдоксией, что за последние несколько седмиц впервые встретилась ей. Согласно обычаю, потянулись с раннего утра к Щуре женщины вотчины встречать матушку Осенину овсяным хлебом, который самая старшая из них, мать Брячи, седовласая сухонькая Меланья испекла еще до рассвета и ныне несла в руках к реке.

— Богородице Пречиста, Богородица Пречиста, — затянули молодые, и Ксения не удержалась — тоже запела, затянула этот клич вместе со всеми, хотя в прошлые годы только шептала его еле слышно. Оглянулись на нее холопки, удивленно переглянулись прислужницы, дивясь ее пению, но стройный хор голосов не прервался.

— Богородице Пречиста, избавь от маяты, надсады души отведи, — каждое слово едва ли не с надрывом слетало с губ Ксении, из самой глубины души поднимаясь к ним. — Мое житье-бытье освети!

Разломили хлеб на маленькие кусочки, чтобы каждой из женщин, что была на берегу да молила Богородицу, хватило. Достался кусок и Ксении, едва ли не самый большой. За ней хлеб отломила Евдоксия, после оглянулась на боярыню.

— Ты настои мои пила ли этим утром? — вдруг спросила та у Ксении, глядя, как утирает боярыня слезы рукавом опашеня.

— Нет, — честно ответила ей та, стряхнула с одежды крошки хлеба. Она уже пару седмиц не пила капли, что велели ей принимать каждое утро, учуяв в них травы дурмана да мака.

Ксения не была сведуща в травах особо, но знала, что некоторые из них могут принести вред, коли в утробе дитя растет. Оттого-то и забыла про флакончик из цветного стекла, что был нынче надежно скрыт в глубине одного из ящиков скрыни.

— Отчего так? Здравия себе не желаешь? — не унималась Евдоксия, и Ксения поморщилась невольно — до чего же та настырна и дерзка, но промолчала об том.

— Желаю, оттого и не пью, — коротко ответила Ксения и замерла под пытливым взглядом ключницы. Тяжелый взгляд, темный. Нехорошие глаза у Евдоксии. Не зря ее побаивались холопки, всякий раз делая знак от сглаза, едва ловили на себе взгляд этих глаз. Вот и Ксения инстинктивно вдруг подняла руку, чтобы прикрыть самое дорогое, что имела ныне, от этого взора темного. А потом опомнилась, опустила руку тотчас, но движение не осталось незамеченным для Евдоксии. Она посмотрела на живот Ксении, будто видя его легкую округлость сквозь плотные ткани одежд, а после перевела взор прямо той в глаза, задержалась долгим взглядом.

— Не пей, боярыня, коли так решила, — проговорила наконец ключница, медленно растягивая слова. — Воля твоя на то, не моя.

Евдоксия взглянула на связку ключей на поясе у Ксении, усмехнулась довольно и пошла к усадьбе, а Ксения еще долго стояла ни жива ни мертва, раздумывая, догадалась ли ключница о тягости или Ксении мнится то. Но одно Ксения знала точно — ей как можно скорее надо переговорить с Матвеем, пока Евдоксия не ужалила своим ядом прежде, как тогда, когда та открыла Северскому, что не была погана Ксения, что обманула мужа.

Но у Матвея были свои заботы, и едва он прибыл с границ, как следующим же утром, даже толком не отдохнув с пути, уехал на охоту в леса вотчины. Стоял аккурат Артамон Змеевник, и охотнику важно было зайца поймать — в силки ли или стрелой подбить неважно. Ведь заяц ныне сулил по примете народной счастье и удачу тому, кому в руки попадется.