Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина. Страница 83

Ксения почувствовала каким-то шестым чувством, что именно сейчас Матвей расскажет ей то, что хранил в себе долгие годы, ради чего и затеял эту исповедь перед ней. Его голос стал глуше, он замер, скрывая свое лицо в подоле ее сарафана, ухватив вдруг ее за колени, будто желая помешать ей встать и уйти, если она пожелает того.

— В тот день мы поехали на охоту. Гнали волков, что тащили овец почти каждую ночь. Мне тогда уже было одиннадцать лет, я уже носил пояс наследника рода и сапоги боярские. Но как назло едва выехали, мой конь захромал, и мне пришлось отстать от охотников, отыскивая причину. Я догнал их только спустя время, да и то не повстречал — просто слышал звуки горнов да переклики в лесу, лай собак. А потом вдруг услышал голос отца, поехал на его звук. Не знаю каким образом, но отец не заметил знака и попал в охотничью яму, чудом избежав ран от острых кольев на ее дне. Я тогда тут же бросился к нему с веревкой, а, уже тяня его наверх, вдруг вспомнил свои мысли заветные, вспомнил каждую рану, каждый шрам на спине. И глаза матери вдруг вспомнились, когда она меня укрыть пыталась еще тогда, в малолетстве. И я резанул по веревке ножом, отпуская на волю коня своего, зная, что без него мне отца не удержать. Он уже почти выбрался из ямы, когда я сделал это. Взглянул на меня удивленно и испуганно. Он испугался, Ксеня! А потом веревка поехала в ладонях, срывая кожу до самого мяса, и я отпустил ее, боясь, что отец утащит меня за собой в яму. Он упал прямо на колья, повис там, глядя вверх на мое лицо. А я стоял над ним и ничего не чувствовал. Даже радости не было, словно опустела моя душа или отлетела с его душой, куда бы та не отправилась…

Матвей поднял глаза на жену, и Ксения поразилась его виду: белое лицо, заострившийся нос, будто ястребиный клюв, и странный блеск в очах, который она так и не сумела распознать. Он с силой сжал ей руки, и она поморщилась от боли, ощущая дикое желание уйти от него прочь, скрыться от него.

Отцеубийца! Какой грех мог бы быть более тяжек, чем этот? Немудрено, что душу Северского рвут бесы изо дня в день, немудрено, что ему нет покоя!

А потом вдруг представился он ей мальчиком — светловолосым, в не подпоясанной рубахе, вздрагивающим от каждого удара, разрывающего нежную кожу, и сердце сжалось. Как можно было бить малолетнего мальца? Ксению редко били розгами в детстве и отрочестве, оттого-то ей казалось дикостью то, что она услышала. И как можно было матери не защитить свое дитя? Как можно было позволить, чтобы над ним так долго измывались? Она едва сдержала инстинктивный жест, едва не прикрыла живот ладонями, словно защищая свое нерожденное дитя от всех жестокостей этого мира.

Ксения почувствовала, как на ее ладони вдруг упала слеза, и застыла пораженная, осознав, что эти горячие капли на ее коже — слезы Северского. Ей стало вмиг не по себе, ведь впервые она видела, как плачет мужчина, более того — как плачет Матвей. И она вдруг прижала к себе его голову, совсем неосознанный жест, желая унять эти так пугающие ее ныне слезы.

— Я думал, что все отныне пойдет хорошо. Ведь отца не стало, и мать свободна от его жестокости. Я так и сказал ей: «Все ныне будет по-иному», а она только улыбнулась одними губами, не веря, что избавлена от него. Но и от этой улыбки во мне все запело тогда. Будто кто на дудке заиграл внутри! А потом пошло время, но мать так и не звала меня к себе, словно и нет меня. Я стал заниматься усадьбой, столько всего навалилось на мои плечи нежданно, и редко когда думал об том, что она по-прежнему холодна ко мне. Тогда я сам пошел в женский терем. Но когда бы ни ступил в сени, то неизменно получал ответ, что она занята — то в молельной, то в мыльне, то почивает. А потом донесли, что у матери любовник появился, — он горько рассмеялся сквозь слезы. — Ловчий наш! Холоп и боярыня! Видано ли? И я казнил его за эту дерзость. Мстя ему за то, что так и не дождался ласки материнской, что он встал между нами. А мать вместо ласки тогда кричала мне: «Ты такой же зверь, как и твой отец! Такой же!» И еще, что она ненавидит меня. Всегда ненавидела, потому что я схож с ним лицом. И я тогда понял, что она все это время притворялась, лгала мне, изворачивалась ради своего любезного. И я отослал ее прочь в монастырь, вычеркивая из своей жизни. Будто и не было ее…

— Я не умею любить, Ксеня, — проговорил Матвей после долгой тишины, установившейся на время в светлице. Он уже взял себя в руки, обуздал все эмоции, что снова разбередили ему душу, заставили кровить уже затянувшиеся раны. — Не умею. Под венец первый раз пошел, ибо пора пришла. Да и за женой земли приграничные моим давали. Вот и женился. Она плакала часто. Все время плакала. Не давалась мне в спальне вообще, приходилось силой брать. Ненавидел себя за это, памятуя о том, что отец с матерью творил. А потом свыкся как-то. Ударил я ее первый раз, когда ее постельницу на воровстве поймали, и после наказания той жена выкрикнула мне прямо в лицо: «Ненавижу тебя!». Как мать тогда совсем. Жена моя ведь с той, как и ты с рыжей своей, с младенческих лет росла, вот и смела стала на язык. Во мне будто сломалось что-то после этих слов, будто шоры какие на разум надели. А потом все чаще и чаще. Я брал ее с силой, с кулаками ночами, а утром приходило отрезвление. Я ненавидел себя, ибо видел в себе его, своего отца! Прямо с облегчением вздохнул, когда она угорела при пожаре. Помню, поднялся тогда в терем горящий, а она уже не дышит, на полу лежит. Не желал я боле жену брать в дом, оттягивал этот момент, думал, на старости только детей заведу, когда немощен буду руку на них поднять. А потом к отцу твоему в вотчину попал по делам… И пропал!

Матвей взял ладонь жены и принялся медленно водить по нежной коже пальцем, избегая поднимать на нее глаз.

— Тебе тогда годков тринадцать было. Такая шустрая, такая глазастая. Глянула на меня мимоходом, выглянув из оконца терема, да душу обожгла. Я в тот же день к тебе посватался, будто под мороком был. Твой отец отказал тогда. А потом еще и еще сватался. И опять отказ получал. И так пять раз. Я его понимаю, не тот я зять для той, кого он растил будто цветочек алый в садочке у себя, далеко не тот. Но не отступал, думал, получить тебя любой ценой. И лютовал от своего бессилия, ой как лютовал! Но получил-таки ведь! Через дурость твою получил, через срам твой. От морока твоего мой морок одарен был. А потом я услышал, как плачешь ты ночью, как имя его шепчешь. И понял, что прогадал я. Есть цветок, и краса его есть, а вот духа цветочного нет в нем, и нет услады оттого. И я возненавидел тебя так же сильно, как и прикипел к тебе. И возненавидел себя за то, что творил с тобой. А потом ты перестала плакать, перестала смотреть на край земли с тоской в глазах. И я думал, что все, конец твоему мороку. А потом ты сбежала от меня. И снова он появился, снова в морок тебя вогнал. Но то все бесовское, Ксеня, от беса морок тот.

Северский вдруг выпрямился, повернулся к ней, прямо-таки впился глазами в ее бледное лицо. А потом снова взял ее ладони в свои руки, повернул их тыльной стороной вверх, посмотрел на место ее былой раны, что недавно затянулась на руке. Почти не осталось шрамов, права была тогда Марфута. Только один маленький след на руке все же был — на безымянном пальце с тыльной стороны шла тонкая полоска, будто обручальное кольцо на палец было надето, с удивлением отмечала Ксения всякий раз, разглядывая руку.

Матвей коснулся губами ладони, на которую когда-то по его приказу положили каленое железо в знак испытания. Сначала легко и нежно, а после с силой прижался, со всей страстью, словно пытаясь своими касаниями стереть из памяти тот момент, неприятный для них обоих, до сих пор отдающийся из того времени, даже спустя столько седмиц.

— Прости меня за все то зло, что я причинил тебе, — прошептал он, целуя ее руку. — Прости! Как я прощаю тебе твою ложь, твое прелюбодейство (ведь оно было, Ксеня, я сердцем чую то!), твое лукавство. Прости мне, что поддался искушению и не остановил Владомира, когда тот уехал месть свою вершить. Но нет моей вины в смерти Заславского, крест тебе готов целовать в том. От хвори он сгинул, ляхи тело его везли, чтобы схоронить на земле отчей.