Возлюби ближнего своего - Ремарк Эрих Мария. Страница 73

– Садитесь, дети! Я уже обо всем знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей собственной судьбой.

Мориц Розенталь знал, что ему больше не встать на ноги. Поэтому он попросил поставить кровать так, чтобы он мог смотреть в окно. Он немногое видел: только ряд домов напротив. Но это тоже было много по сравнению с ничем. Он смотрел на окна домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и они являлись для него олицетворением жизни. Он смотрел на них по утрам, когда они были распахнуты, он видел в них лица людей; он знал и угрюмую девушку, протиравшую стекла, и усталую молодую женщину, неподвижно сидевшую после обеда за распахнутыми портьерами и смотревшую на улицу безучастными глазами; знал он и лысого мужчину с верхнего этажа, который по вечерам занимался гимнастикой перед открытым окном. После обеда он видел свет за спущенными занавесками, видел скользящие тени; видел он вечера, темные, как покинутая пещера, видел и другие вечера, когда свет долго горел. И все это вместе с приглушенным шумом улицы составляло для него внешний мир, которому принадлежали теперь только его мысли, но не его тело. Другой мир – мир воспоминаний – находился у него в комнате, на стенах. Не так давно, когда у него еще были силы, он с помощью горничной, приколол кнопками на стены все фотографии, какие у него сохранились.

Над кроватью висели выцветшие фотографии его семьи: родителей, жены, умершей четыре года назад, внука, погибшего семнадцати лет, невестки, которая прожила только тридцать пять лет, – фотографии всех умерших… И именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже терпеливо ожидал своей смерти.

На противоположной стене висели виды Рейна, крепости, замки и виноградники; между ними – цветные вырезки из журналов: восходы солнца и грозы над Рейном и серия фотографий с разными видами городка Годесберга-на-Рейне.

– Сюда бы повесить еще парочку фотографий из Палестины, – смущенно сказал отец Мориц. – Но мне их негде взять. Но беда невелика – нет так нет.

– Вы долго прожили в Годесберге? – спросила Рут.

– До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала.

– А позднее?

– Больше я там никогда не был.

– Как давно это было, – задумчиво сказала Рут.

– Да, давно. Тебя еще и на свете не было. А мать твоя, наверное, только-только родилась.

«Как странно, – подумала Рут. – В то время, как родилась моя мать, эти фотографии уже служили воспоминаниями для человека, которого я сейчас вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут те же самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни».

В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд.

– Эдит, моя вечная любовь! – приветствовал ее отец Мориц. – Откуда ты?

– С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал в Лондон, а оттуда – в Мексику.

– Значит, ты осталась совсем одна, Эдит?

– Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать.

– А кем будет работать Макс в Мексике?

– Едет простым рабочим. Но попытается устроиться на фирму, торгующую автомашинами.

– Ты хорошая мать, мать Эдит, – произнес Мориц Розенталь спустя какое-то мгновение.

– Как и любая другая, Мориц.

– Что же ты будешь делать теперь?

– Немного отдохну. А потом снова примусь за работу. Здесь, в отеле, родился ребенок. Две недели тому назад. Мать его скоро должна выйти на работу. Вот и я буду ему приемной бабушкой.

Мориц Розенталь немного приподнялся на кровати.

– Родился ребенок? Две недели назад? Тогда значит, он уже француз! А я и за восемьдесят лет не сумел этого сделать. – Он улыбнулся. – И ты будешь петь ему колыбельные песни, Эдит?

– Да.

– Песни, которые ты когда-то пела моему сыну. С тех пор прошло много времени. Внезапно замечаешь, что прошло уже страшно много времени… А ты не хочешь мне спеть одну из тех песенок? Иногда я тоже становлюсь похож на ребенка, который хочет спать.

– Какую же спеть тебе, Мориц?

– Спой песенку о маленьком еврейском мальчике. Ты пела ее еще сорок лет назад. Тогда ты была молодая и очень красивая. Да ты еще и сейчас прекрасна, Эдит!

Эдит Розенфельд улыбнулась. Потом села поудобнее и запела срывающимся голосом старую еврейскую песню. Голос ее дребезжал, словно струны старого инструмента. Мориц Розенталь откинулся на подушки и, закрыв глаза, спокойно слушал. По нищенской комнатке полилась тихая грустная мелодия, песня людей, не имеющих родины:

Миндаль, изюм, орехи Ты должен продавать.

Торгуй, малыш, ведь это Профессия твоя…

Керн и Рут молча слушали. Над их головами шумел ветер времени – старики вспоминали о событиях сорокалетней и пятидесятилетней давности, и все, что им довелось пережить, казалось им чем-то само собой разумеющимся. Но рядом с ними сидели две двадцатилетние жизни, для которых год был чем-то бесконечно длинным и даже необъятным. Внезапно Рут и Керн почувствовали страх. Ведь Все преходяще, все должно пройти, и время когда-нибудь схватит и их…

Эдит Розенфельд поднялась и поклонилась отцу Морицу. Тот уже спал. Некоторое время она смотрела на его большое старческое лицо, а потом сказала:

– Пойдемте! Пусть себе спит.

Она погасила свет, и все бесшумно вышли в темный коридор.

Керн катил от павильона к Мариллу тачку, наполненную землей, когда его внезапно задержали двое мужчин.

– Минуточку… И вы тоже… – обратился один из них к Мариллу.

Керн, не торопясь, опустил тачку. Он уже понял, в чем дело. Ему хорошо был знаком этот тон. Он пробудился бы от самого глубокого сна, если бы услышал рядом этот тихий, вежливый, но беспощадный тон.

– Разрешите, пожалуйста, посмотреть ваши документы?

– У меня их с собой нет, – ответил Керн.

– Разрешите, пожалуйста, сперва посмотреть ваши документы? – попросил Марилл.

– Да, конечно! С удовольствием… Этого достаточно, не так ли? Полиция. А этот господин – из Министерства труда. Вы сами понимаете, бесчисленное количество французских безработных вынуждает нас контролировать…

– Я понимаю, господа, – сказал Марилл. – К сожалению, я могу вам показать только разрешение на жительство в стране. Разрешения на работу у меня нет. Но вы, разумеется, и не ожидали ничего другого.

– Вы абсолютно правы, уважаемый, – вежливо ответил представитель министерства. – Ничего другого мы и не ожидали. Но этого достаточно. Можете продолжать работу. В этом случае – я имею в виду строительство выставки – правительство не слишком строго придерживается этого правила. Извините, пожалуйста, за беспокойство.

– Пожалуйста, ведь это – ваша обязанность.

– Могу я посмотреть ваши документы? – обратился человек к Керну.

– У меня нет документов.

– У вас нет?

– Нет.

– Вы въехали в страну нелегально?

– У меня не было другой возможности.

– Мне очень жаль, – сказал полицейский. – Но вам придется пройти вместе с нами в префектуру.

– Я так и думал, – ответил Керн и посмотрел на Марилла. – Передайте Рут, что меня сцапали. Вернусь, как только смогу. Пусть не пугается.

Керн сказал это по-немецки.

– Я не буду возражать, если вы поговорите еще немного, – предупредительно сказал чиновник из министерства.

– Я позабочусь о Рут, пока вас не будет, – сказал Марилл по-немецки. – Ни пуха ни пера, старый бродяга. Попросите, чтобы вас выслали через Базель. А вернетесь через Бургфельден. Из ресторана Штейфа позвоните в отель, находящийся в Сан-Луи, и попросите такси до Мюльгаузена, а оттуда – в Бельфорт. Это наилучший маршрут. Если попадете в Санте, напишите мне, как только представится возможность. Классман тоже будет начеку. Я сейчас же ему позвоню.

Керн кивнул.

– Я готов, – сказал он потом.

Полицейский передал его мужчине, который ждал невдалеке. Чиновник из министерства с улыбкой посмотрел на Марилла.

– Чудесное напутствие, – сказал он на прекрасном немецком языке. – Вы, кажется, хорошо знаете наши границы.

– К сожалению, – ответил тот.