Циркачка - Сазанович Елена Ивановна. Страница 18

– Ах ты… – и Влад замахнулся.

– Я перехватил его руку. И зашипел побелевшими губами.

– Да, Влад. От переломов еще никто не умирал. А… – и мой голос впервые дрогнул. И Влад отступил на пару шагов, вглядываясь в мое совершенно белое лицо. – Но… – вновь прошептал мой дрогнувший голос. – Да, она будет жить, Влад… Но она, понимаешь, она лишила жизни другого! Совсем невинного существа! И, пожалуйста, больше никогда не упоминайте при мне ее имя! Никогда! Слышите, никогда! – и я, махнув рукой, ушел в свою комнату, чтобы они не видели моих слез.

Я долго стоял, уткнув лицо в холодное оконное стекло.

Вглядываясь в безмолвную ночь. И мои слезы сливались с каплями дождя, растекающимися по окну. Капа в этот вечер раз и навсегда отняла у меня свой мир, так и на сумев мне его подарить. И эту потерю я ей уже простить не мог.

… Я вернулся победителем. Но это мне было уже безразлично. Я вернулся, вяло держа в руках золотой скрипичный ключ. И сразу же протянул его своему учителю. Словно поскорее хотел избавиться от тягостной ноши.

– Это вам, учитель.

Учитель крепко обнял меня. И в его глазах я увидел так и не появившиеся слезы.

– Нет, мой мальчик. Он твой. Он по праву тебе принадлежит.

Я упрямо покачал головой.

– Возьмите, учитель. Его выиграли вы. Ваш ум, ваши руки, ваше сердце и ваше терпенье.

И я суетливо, словно чего-то стыдясь, быстро сунул ключ ему в руки. И почти бегом направился к двери.

– Паганини, – окликнул меня учитель.

– Я оглянулся. На моем лице он прочитал все. Мои разбитые надежды. Мое отчаяние. Мою слабость. И он мысленно простился со мной. С моей музыкой. С моими будущими победами, которые никогда уже не состоятся.

– Но это не значит, что жизнь закончилась, учитель, – попытался улыбнуться я. Но у меня ничего не вышло.

А вечером я со своими старыми друзьями собрался в ресторанчике. И, пожалуй, с этого вечера начался отсчет наших воскресных вечеров по привычке.

А в первый раз мы пили за мое успешное возвращение.

За мою победу, которую, выиграв, я тут же умудрился проиграть.

– Ты бы хоть нам показал… Ключ этот, – пробубнил Гришка. – Потрогать его, что ли.

– Да что там показывать, – я махнул рукой, – да не золотой он вовсе. Так, фальшивка. Впрочем… Впрочем, как и моя музыка.

– Ну, ты это брось, старик, – протянул Влад заплетающимся языком. Он быстрее всех умудрился набраться. И его греческий профиль покрылся красными пятнами.

– Ты только начинаешь. Твою музыку уже признал мир. И еще, знаешь, сколько будет… Твоей музыки…

И в словах Влада я тоже уловил фальшь. И усмехнулся про себя.

Они, мои верные друзья, уже не верили в мою музыку. И моя победа уже не имела никакого значения. Они видели меня – сломленного, усталого, подавленного, проигравшего победителя. Со скрипичным ключом из фальшивого золота в слабых руках.

– Спой, Вика, – неожиданно попросил я. Вика недоуменно оглянулась.

– Здесь? А разве можно?

Влад похлопал ее по спине.

– Чтобы тебе – да нельзя? Ты смеешься старуха.

Вика приблизилась к сцене. И ненароком поводя своими оголенными плечами. Мило улыбаясь что-то горячо доказывала музыкантам. И вскоре зазвучал ее низкий, чуть хрипловатый голос. Вика пела какую-то старомодную грустную песенку об ушедшей любви. И у Влада в глазах мелькнули пьяные слезы. И Гришка растерянно чесал свой рано лысеющий затылок. А я почему-то подумал, что Викины мечты о большой сцене останутся всего лишь мечтами. Она удивительно гармонировала с этим стареньким ресторанчиком. Она, ярко накрашенная. С оголенными плечами. И блестящими побрякушками в ушах. Как-то удивительно подходила этой маленькой пошарпанной сцене.

– Гениально! – захлопал я в ладоши. Как только она закончила петь.

Но она грустно улыбнулась. И вздохнула.

– Не знаю почему… Но какая-то дурацкая мысль пришла в голову.

– В такой прелестной головке – и дурацкие мысли? – округлил Влад свои налитые глаза.

– Да… Словно это уже было. Ну, знаете… Словно я уже вот так пела. Вот такую же песенку. На такой же сцене.

И вы так же сидели вот здесь, за этим столиком в самом углу. И ты, Паганини выкрикнул: «Гениально! «Ну нет! – она встряхнула головой, словно после тяжелого сна. – Ну нет… Так не будет… Никогда… Я никогда больше здесь петь не буду. Не буду. И не просите, – убеждала она не нас, а себя.

Мы ее словам не поверили. И я посмотрел на часы.

– Ну что, пора, старики? Уже одиннадцать.

– А может, соберемся вот так же, в следующее воскресенье? – предложил Гришка.

Впрочем, я не помню, кто это предложил. Может, и Влад, может, и Вика, может, и я. Но в тот вечер впервые была запланирована наша дружба. И мы с этим как-то неожиданно легко согласились. А я мысленно поблагодарил товарищей, что они ни словом не обмолвились о Капе. Я вычеркнул Капу из своей судьбы. И ее судьба меня больше не интересовала.

– Ну что, старики, до следующего воскресенья?

– Да…

… Я не раз пытался сесть за свой старенький рояль. Я прислушивался к ударам своего сердца. Но они, ровные, монотонные, уже не выстукивали бешеную мелодию. Я подолгу смотрел на свои руки. Холодные, вялые руки прикасались к клавишам и тут же бессильно падали на колени. Я не мог больше сочинять музыку. Я не мог больше любить. И все же я не солгал учителю, сказав, что жизнь на этом не кончается. Жизнь моя, действительно, продолжалась. Но она была окрашена уже в совсем иные цвета. Цвета хмурого неба, озябшей земли, пожелтевшей листвы, безнадежности. Моя жизнь уже сопровождалась совсем иной мелодией. Тихой и грустной мелодией. Моих невозвратимых потерь. Но я ни о чем не жалел. Казалось, в моей жизни уже ничего не будет. И я, как ни странно, благодарно принял эту грусть, посетившую меня, казалось, навеки.

Я стал играть в маленьком ресторанчике. В котором пела наша подружка Вика. Уже давно не возмущаясь этой маленькой пошарпаной сценой. Здесь же я встретил свою жену Валю. Беленького домашнего котенка. Она подобрала меня, пожалуй, в самую нелегкую пору жизни. И я ей был благодарен. И, пожалуй, всю свою жизнь принимал благодарность за любовь. И никогда не находил сил признаться себе в этом.

Я заметил ее сразу. Она сидела за нашим столиком. И с нескрываемым любопытством, чуть приоткрыв свои пухлые губки, наблюдала за моей игрой. Я заметил ее сразу, настолько она была полной противоположностью Капы. Что я удивился. И восхитился. И сразу же к ней потянулся. Я потянулся к ее другому миру. Миру порядка, уюта, миру логически выстроенных мыслей и фраз. Этот мир представляла моя жена Валя. И этому миру я искренне обрадовался. Я вдруг понял, что единственной ценностью в жизни может быть только покой. Мне захотелось покоя. Я одинаково устал и от бурных всплесков, которыми меня щедро одаривала Капа. И от своей дождливой лунной хандры, которыми одаривало меня одиночество. И я с радостью принял мир Вали. И с вечера встречи началась новая точка отсчета в моей судьбе. Которую теперь можно представить одним днем. Безветренным, уютным днем, в котором царили логика и порядок.

– Я люблю тебя, Валя. Если бы ты знала, как я тебя люблю. – И я поцеловал свою будущую жену в пухлые губы. И она благодарно приняла мой поцелуй. Ей льстило, что в ее строгий, аккуратный мир входит лохматое, помятое существо, похожее на музыканта. Похожее на гения, пусть даже и не состоявшегося. Мы не стояли на краю земли. И мы не видели пропасть. И мы не чувствовали страха. И под нами не погибали ослепительно желтые одуванчики. И полуразрушенный дом не исчезал то ли в тумане, то ли в первом снегу. И моя голова не шла кругом. И я не дрожал от прикосновения к ее коже. Моя любовь к Вале не была иллюзией. В моей любви к Вале было равномерное сердце, логический ум и хладнокровные руки. Может быть потому, что этой любви не было вообще. У моей любви к Вале не было страха. Впрочем, как и не было ненависти, боли и раздражения. Все мои чувства она приняла на себя. На себя она и приняла мою судьбу. И наверно, мою любовь. Так ничего мне и не оставив. И только однажды, когда увидел на лице своего только что родившегося сына веснушки. Я испугался. Они, словно солнечные капельки, сияли на его носу. И тысячи одуванчиков поплыли перед моими глазами. И в моих глазах зарябило от солнечного цвета.