Циркачка - Сазанович Елена Ивановна. Страница 19

– Валя, откуда они? Ни у меня, ни у тебя их нет, Валя!

Валя рассмеялась. И прильнула щекой к моей руке.

– Врач сказал – это временно. С возрастом обязательно пройдет.

И я успокоился. Врач оказался прав. С возрастом все проходит. Больше мне от тех одуванчиковых дней ничего не осталось. И я успокоился навсегда. Как мне тогда казалось…

Уже светало. Рояль моего учителя так и стоял раскрытым. Он напоминал голодного зверя с раскрытой пастью, и рядом ровных зубов. Он просил музыки. Мои руки покрылись капельками пота. В моем мозгу прыгали взбалмошные мысли. И мое сердце прыгало бешеными, аритмичными звуками. Та-та-та. Та-та. Та. Та. Та-та… О Боже! Лучи утреннего солнца обдали меня горячим паром. Листва умоляюще барабанила в окно. Лицо конопатой девочки с янтарными глазами вырисовывали ноты. И тысячи, миллионы одуванчиков умирали под нами. И страх. Головокружительный страх высоты. Одно неверное движение – и ты летишь вниз головой. Туда, где пустота. Или любовь. Я выбираю любовь. Мою музыку и мою любовь. Та-та. Та. Та-та… Музыку и любовь. Янтарные камешки у моря. Она пересыпает их из ладошки в ладошку. Они сочатся между ее маленькими пальчиками. И она взмахивает руками, словно крыльями. И они вновь погружаются в раскаленный песок. Она легко взмахивает руками, словно крыльями. И мне кажется, она вот-вот взлетит. И я вздрагиваю от страха ее потерять. И крепко сжимаю ее тонкие руки. Не улетай, Капа. Не улетай. Она хохочет до слез. И сочиняет какую-то совершенно неправдоподобную историю о человеке, который когда-то и жизни имел все, желание играть свою музыку. И желание любить. И в один день по глупости. А, может быть, просто по трусости. Вдруг все поменял. Вдруг все послал к черту! Выбрав покой. Выбрав жареный картофель по вечерам. И скучные воскресные вечера до одиннадцати. Она хохочет до слез. Особенно ее рассмешил жареный картофель. Оказывается, на него так легко променять музыку. Но я не верю ее нелепой истории. Она, как всегда, врет. И я вместе с ней смеюсь до слез. Какая невероятная чепуха! Разве может музыкант променять музыку на картофель. Какая невероятная чепуха. И я смеюсь вместе с ней до слез. И вместе с ней падаю на раскаленный песок. И мы утыкаемся руками в мякоть одуванчиков. Откуда они на раскаленном песке? Не спрашивай, милый! – хохочет она. Ведь их все равно нет. Но ведь они все равно умирают под нами. Даже если их нет, умирают, умирают…

И я ловлю себя на мысли, что нам совсем не жалко цветов. И мои мысли путаются, прыгают, исчезают, заглушенные за раскаленными поцелуями. Ее раскаленным смехом до слез. Нельзя смеяться, когда целуешься, – хотел я ей сказать. Но не успел. Мы сорвались… И кто придумал, что земля круглая! И кто сказал, что края земли нет… Та-та. Та. Та. Та… Та.

– Это прекрасно, Паганини, – словно в тумане услышал я голос своего учителя. Но не оглянулся. У меня не было сил.

– Это прекрасно… Я знал. Я чувствовал. Я не мог поверить, что моя жизнь так и закончится. Без твоей музыки. Это прекрасно, Паганини.

Я медленно повернул голову. И мои брови удивленно взметнулись вверх. Неужели это тот старый, сгорбленный, совершенно седой человек, который вечером встретил меня на пороге. Не может быть.

Передо мной стоял мой учитель. Он, оказывается, совсем не изменился за эти годы. Те же подвижные черты лица. Те же длинные темные волосы, падающие на плечи. Те же испытывающие голубые глаза – витражные стекла.

– Это прекрасно, мой мальчик. Как ты назвал свою новую вещь?

Как давно я уже не мальчик. И седина на висках. И усталость в глазах. И складки у краешка губ. Я улыбнулся. Я пожал плечами.

– Я вернусь. И обязательно вам скажу.

Я встал, небрежно набросив свой гладко выутюженный Валей плащ на плечи. И направился к выходу.

– Спасибо вам, учитель.

– За что, мой мальчик?

Я уже не мальчик, учитель. И седина на висках… Впрочем, не важно.

– За то, что вы мне подарили эту ночь.

– Ты домой? – со страхом (но почему?) спросил он меня.

– Смотря что считать домом, учитель.

И я широко распахнул дверь.

– Паганини! – окликнул он меня. – Ты вернешься, Паганини?

– Обязательно, учитель, – ответил я. И мой голос при этом почему-то дрогнул.

Я повернулся. И увидел учителя. Сгорбленного, совсем седого старика с потухшим взглядом. Иссохшими руками он опирался на свой дряхлый инструмент. Он мне не поверил…

Впрочем, я не знал, поверил ли я себе. Судьба вновь повернулась ко мне лицом. И я попытался разглядеть это лицо. Но в моей судьбе уже не было Капы. Я любил эту женщину. Все эти долгие, однотонные, аккуратные годы, похожие на один дань, я любил ее. Так ни разу и не решившись признаться себе в этом. Так и не решившись отказаться от благополучия и покоя, пахнущих жареным картофелем. Которые сегодня я окончательно возненавидел. Я шел по утренним улицам, схватившись за свою седеющую голову. Я шел, схватившись за голову, словно от невыносимой боли. Нет. Мне действительно было больно. От собственного бессилия. Бессилия что-либо изменить. Мертвые не воскресают. Капа! Боже, какая дурацкая фраза. И неужели она относится к тебе? Моя милая девочка. Прости меня. Простишь ли ты меня? Я этого уже никогда не узнаю. Я помню, хорошо помню, когда столкнулся глазами с женщиной-ангелом в золотой чешуе. И не по моей ли вине она сорваласъ? И как я лгал себе все эти годы. Как пытался заглушить свою совесть. Как пытался завоевать покой. Так легко променяв на него свою музыку. И тебя, Капа…

Благодаря тебе я когда-то начал сочинять свою сумасшедшую музыку. Благодаря тебе я сегодня ее возрождаю. Но тебя нет со мной рядом, Капа. Я знаю свою вину. Моя вина всегда со мной. И, поверь, моя вина мне дорого обошлась. Я возрождаю свою музыку.

Но я не знаю, насколько меня хватить без тебя. Боже. Если бы еще раз. Вдохнуть запах твоих волос. Еще раз! Почувствовать, как погибают желтые цветы под нами. Еще раз! Познать страх высоты. И желания… Все бессмысленно, Капа. У меня есть силы начать все с начала. У меня есть силы отказаться сегодня от этого растлевающего покоя. Но все бессмысленно, Капа. Тебя нет рядом со мной. Но это не значит, что ты не имеешь права на любовь. Это не значит, что моя любовь умерла вместе с тобой. И как ни горько, как ни больно, но твоя смерть ее воскресила, моя бедная Капа. О, Боже! Если бы можно было начать все с начала. Я бы с радостью бросился в это бурное море твоих непостоянных и сумасбродных чувств. Я бы с радостью принял те муки, те бесконечные истязания, которые дарила мне моя музыка! Вместе с тобой. Только сегодня я понял, что это и сеть вкус жизни, Капа. Я без тебя никогда не жил. И сегодня я без тебя умираю второй раз…

Я бродил по утренним улицам, схватившись за голову. Словно от невыносимой боли. И весенний ветер бился о мое лицо. Рвал на мне плащ. Он тоже был против меня. Он тоже мне не прощал. Что я мог сегодня для тебя сделать, Капа? Только принести букетик желтых цветов, которые уже никогда не умрут под нами. Мне даже не надо ехать за ними на край земли. Впрочем, без тебя мне бы это никогда и не удалось. Сегодня весна. Сегодня ими усыпан весь город. Может быть, вся земля. Я для тебя их насобираю, Капа. Это единственное, что я могу для тебя сделать. Это единственная возможность попросить у тебя прощения. Так никогда и не узнав, простила ли ты меня.

Я поднимался по лестнице ее подъезда, прижав к груди охапку ослепительно желтых одуванчиков. Я долго стоял возле ее квартиры, и мне казалось, что Капа вот-вот появится на пороге. Смешно сморщив свой конопатый нос. И рассмеется мне прямо в лицо.

– Где ты так долго пропадал, Паганини?

Я долго стоял, так и не решавшись позвонить в дверь. Впрочем, звонить было бессмысленно. Мертвым в дверь не звонят. Мертвые не открывают. И я сам тихонько приоткрыл дверь. И переступил порог ее дома, прижимая к груди желтые цветы. Для Капы… И я увидел Капу…

Дверь соседней комнаты была слегка отворена. И я увидел Капу. Она стояла в белом воздушном платье, которое я ей когда-то подарил накануне нашей так и несостоявшейся свадьбы. Капа! Мертвые не воскресают. Неужели я так устал за эту ночь. Неужели мое воображение превзошло всякие границы! Неужели я медленно схожу с ума. И я со всей силы зажмурил глаза. Так и не пошелохнувшись. И вновь их открыл. Нет, это не видение. Она по-прежнему стояла в белом платье, облизывая свои губы в шоколадных конфетах. Нет, это не видение.