Романтики и реалисты - Щербакова Галина Николаевна. Страница 40

– А как вы можете себя вести? – спросила Ася. – Работайте спокойно!

– Вот именно! – сказал он. И ушел, даже не попрощавшись. Действительно, не поймешь, кто чего стоит. Ему бы обрадоваться, что видная, балованная девчонка глаз на него положила, ведь наверняка у него ничего такого никогда не было… И тут же Ася решила, что это вот дело темное. Ничего она о нем толком не знает, кроме того, что он некрасив, неопрятен, пишет плохие стихи и дает плохие уроки. «Немало, немало, – спорила она сама с собой. – Что там еще остается, в запасе? Доброта? (Не похоже!) Ум? (Неясно!) Мужские доблести? (Так ведь ничего же у них не было! Он ей читал стихи про обоз, где кони, в сущности, люди.) Эх, дура ты, дура, – подумала о себе Ася. – Ну что ты людей меряешь на свой аршин…» И вообще права Священная Корова – письмо оказалось нестоящее. Она ведь говорила: смотри, это вернее всего – экзальтация. А это – не тема.

«Норма – не норма. Гостиничная Зоя и Любава. Лю-бава травилась, а Зоя нет. Норма не травится! Норме нужны розовая кофточка и мужчина; не нужны черная работа и Третьяковка. Но Любаве тоже нужен муж и не нужна черная работа. Кофточки, перина, ковры у нее уже есть. Третьяковка? На полке Рокуэлл Кент. Итак, между Зоей и Любой нет принципиальной разницы. Обе нормы? Или обе не?.. Кто знает?»

Ася отложила блокнот, прогнала мысли. Все! Все! Она походит по Ленинграду, благо будет время. В Москве в «Детском мире» ни до чего не дотолпишься. А Ленка просит брючный костюм, и чтоб штаны с раструбами. Где-то видела. Писала и про импортные джинсы с нахальной припиской: «Но этого тебе, мамуля, не суметь». Интересно, сама она будет такое уметь? И вообще – что она такое будет, ее Ленка? (Господи, спаси ее от белокровия, от менингита, от несчастного случая… Пусть все будет хорошо!) Так она повторяет всегда, когда думает о Ленке. Они говорили как-то с Маришей. Она увидела, как та, провожая Настю, тоже что-то шептала ей вслед.

– Колдуешь? – спросила Ася.

– Колдую, – ответила Мариша

– Потому что один ребенок…

– Не знаю, – сказала Мариша. – Я бы колдовала, даже если б было и десять.

– У тебя бы не было времени, – сказала Ася. – Я тоже колдую. Спасаю от хвороб и несчастий.

– Как же без этого? – Мариша пожала плечами. – Я даже верю в это. В материнское заклятие.

Ася не знала, верит она или нет. Ведь если верить по-настоящему, то надо спасать не только от белокровия (от которого, кстати, не спасешься), а и от того, чтоб не выросла дочка дрянью, не стала бы чьим-то горем, не была бы дурой с опущенными руками, не стала тряпкой и не была бы безнадежной надежностью, как Катя. Не писала бы плохих стихов. Но ведь она никаких не пишет… Тьфу! Чего она пристала к ребенку? Пусть будет счастливая. Это главное. И спаси ее, Господи, от белокровия, менингита, от несчастного случая. Ася засмеялась и уснула. До Ленинграда было еще четыре часа. Начинало светать.

Любава босиком кралась в сени, стараясь ничего не задеть. В темноте лицо у нее было решительным и сосредоточенным.

Мариша пришла с работы, прочла записку от Насти. Та писала, что поела, выучила уроки и ушла в Дом пионеров. Мариша машинально сосчитала ошибки, вздохнула. Вздох получился громкий, надсадный, какой-то бабий. Даже саму себя слышать противно. Что это в ней так взыграло – усталость, возраст или огорчение по поводу дочкиной безграмотности? День был как день. Ее работа лишена разнообразия и неожиданностей. Работа для интеллигентной умной женщины, которая понимает, что разнообразие и любые неожиданности старят и повышают давление. Кто ей сказал эту чушь?

Когда-то думалось: буду в Москве на тихой работе – только бы кормила! Буду ходить в театры, буду встречаться с друзьями, буду регулярно ходить к косметичке, буду время от времени – только для удовольствия! – писать в газету. У нее ведь всегда все получалось. Вот и это у нее получилось, как по нотам. Работа кормит. Она – одна из их института! – была на «Анне Карениной» с Плисецкой. Видела эту неистовую женщину. Теперь у нее билеты на «Федора Иоанновича». Ей все завидуют. У нее прелестная косметичка, которая делит своих клиенток на «небарынь» и «барынь». «Барынь» она любит. Как художница любит натуру, краски. «Небарынь» она уважает, потому что ими держится наша советская земля. Сама она, косметичка, – «небарыня». А Мариша – это же надо! – «барыня».

Время от времени у Мариши гости. Приходит Вовочка Царев, иногда со своей некрасивой женой, приходит поесть и выпить по-домашнему Священная Корова с коробом столичных новостей.

– Тебе нужен мужик, – говорит она. Мариша не спорит. Но знает, что тоскует она не по мужику, а смертельно завидует и Корове, и Олегу, и Асе, и Светке, у которых не тихая работа – дело их жизни. Нарекли ведь они себя когда-то шестидесятниками. Кто-то даже клятву писал по типу врачебной: «Мы – лекари общественных недугов…» Забыть бы все это – было бы легче… Мариша примеряет эту клятву на своих однокурсников. Хочешь не хочешь, а многие из них – хорошие лекари… Многие похуже, но это естественно. А она, красивая, способная, она – у входа. Стоит без дела «Кто это стоит в дверях, как в раме? Гончарова? Волконская?» – «Это наша красавица Мариша». – «Почему же она у входа?» – «А где ей быть еще?»

Мариша идет на кухню и пьет ледяную воду. Надо заварить валерьяновый корень.

Сегодня она утрясла отношения со своим фиктивным мужем. Он обещал быстро развестись, он знает как. Пусть теперь приезжает отец, у нее все будет в порядке. Таким, как он, действительно не надо знать, что почем. Не поймет, расстроится и начнет искать причину в себе. Ничего не найдет, а ведь истерзается ища! И не скажешь ему, что не удалась жизнь, потому что не удалась работа. Он спросит: почему, как? Что она ответит: «У меня не было таланта»? Неправда, потому что в каждом деле тысячи бесталанных. Они ткут свою пряжу добротно, крепко. А таланты для узоров. Ей говорят: «У тебя талант жить». Имеются в виду тряпки, билеты на Плисецкую, лицо, как у «барыни»-дамы. И никогда никто не слышал, как она вздыхает, когда одна дома. Это и есть талант? Скрывать, как ей плохо?

Когда раздался звонок, она не поднялась, а сидела и думала, что для Насти еще рано, а никого другого она видеть не хочет и что единственный человек, перед которым не надо «делать лицо», это Олег. Он, и только он пусть видит и неудачницу, и реву, он поймет и пожалеет. Но главное – поймет, что у нее есть причина выть в темноте, и не будет доказывать, что все пустяки. К несчастью, Олег прийти не может. А значит, кому-то сейчас неожиданно предстоит увидеть ее, печальную и опухшую. Пусть. Мариша решительно открыла дверь. На пороге стоял Олег. Она заплакала, засмеялась и бросилась ему на грудь.