Утомленные счастьем, или Моя случайная любовь - Шилова Юлия Витальевна. Страница 34

Девушка на соседней кровати по-прежнему лежала без движения. А может, она умерла? – испугалась я и, поспешно вскочив, схватила ее за тонкое запястье, пытаясь нащупать пульс. Нет, жива вроде... Руки холодные, исколотые, на предплечьях едва заметные синячки... Наркоманка, выходит... Повидала я таких на своем веку. Даже сама одно время пробовала дурь, но остановилась вовремя, к счастью. Жалко, девчонка молодая, красивая... Попалась скорее всего за сбыт наркоты.

Постояв немного у зарешеченного окна, я растянулась поверх суконного одеяла и, закрыв глаза, стала думать о Максе. Теперь-то он никогда не узнает, что со мной приключилось. А если бы узнал? Взорвал бы, наверное, эту тюрьму к чертовой матери. Он такой, он может... Перевернувшись на бок, я уснула.

Разбудил меня удушливый запах дыма. В палате было темно, но сквозь щели двери слабо просвечивал колеблющийся красноватый свет. Сомнений не оставалось, в коридоре что-то горело.

Но ведь в этом чаду можно задохнуться! Медсестра, охранники – где же они все?

Зажимая нос обеим руками, я выглянула в коридор. Охраны у дверей не было. Откуда-то снизу доносились громкие крики, кажется, раздавались какие-то команды. Справа, со стороны лестницы, стеной наступал огонь. До него оставалось метров пять, не больше. Шаловливые язычки пламени, совсем не страшные на вид, были еще ближе. Бежать, бежать немедленно! А как же соседка? Девчонка лежит в беспамятстве. Кто ей поможет, кто?

Подскочив к кровати наркоманки, я сбросила ее на пол и волоком, задыхаясь и кашляя в ядовитом дыму, потащила к выходу. Огромная стена огня с ревом и свистом, достойным курьерского поезда, неслась прямо на меня. Единственный путь к отступлению был безнадежно отрезан.

Глава 16

Где я? В раю? Ага, попаду я туда, как же... Тело болит невыносимо. А еще говорят, что покойники ничего не чувствуют. Вам бы такое «не чувствуют»!

Жжет, везде жжет... Жжет? Ну да, я же горела.

В тюремном лазарете начался пожар. Я попыталась вытащить из палаты свою соседку, но замешкалась и попала в самое пекло. Значит, меня все-таки спасли... Ах, ах, какое гуманное отношение к заключенным! Дорого им мое лечение обойдется...

Бинтов намотали с километр, не меньше, из носа трубки какие-то торчат... Представляю, на кого я теперь буду похожа. Видела я однажды по телевизору обожженную девушку. Не лицо – сплошная рана. Руки – у Фредди Крюгера и то симпатичней. Лучше уж залезть на крышу и сигануть оттуда вниз. Впрочем, мне и так не жить. Я ведь убийца...

У-бий-ца... Нет, мне это слово определенно нравится. Я уже начала к нему привыкать. А девчонка та, моя соседка, наверное, погибла. Выходит, ей повезло больше, чем мне. Она ведь даже в себя не пришла. Раз – и к праотцам. Счастливая! Глотать-то как больно, гортань чужой кажется, как будто наждачной бумагой по ней прошлись. А может, я теперь и говорить не смогу? А, какая разница!

Молчать и то лучше, чем отвечать на унизительные вопросы здешних служителей Фемиды. Размахался ручонками, переводчик несчастный...

Знает же, что за меня и заступиться некому. Максим остался в России, в Москве. Больше мы с ним никогда не увидимся. Безнадежно-то как: никогда. Подвел меня, Танька, твой дружок, ох как подвел... Хотя... Горькая правда дорожку найдет. Не Толик, так другой бы сказал. Мало ли у меня было клиентов...

Слух мой внезапно уловил чьи-то легкие шаги. Девушка. Медсестра, конечно. Лет восемнадцать-двадцать, не больше. Странно, что такая хорошенькая согласилась работать в тюремном лазарете.

Посмотрев на меня, девушка эмоционально всплеснула руками и, обращаясь к кому-то, кто стоял, по-видимому, у дверей в коридоре, что-то громко закричала. Топот бегущих ног – и за ее спиной появилась пожилая седоволосая женщина с удивительно добрым лицом. Одета со вкусом, в ушах – бриллиантовые сережки. И запах – восхитительный запах французских духов!

– Доченька моя, – по-русски запричитала она, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. – Ты узнаешь меня? Это я, твоя мама. Ну зачем ты, глупенькая, уехала из дома? И что тебе не жилось в родном Питере? Ведь мы с папой ни в чем тебе не отказывали! И дались тебе эти наркотики! Ничего, милая, мы тебе все прощаем. Ты у нас поправишься. Ты будешь самая красивая девочка на свете!

Я отупело смотрела на женщину, стараясь понять, что она говорит. Дочка, наркотики, Питер...

Кажется, она принимает меня за свою дочь.

– Машенька, девочка моя, ты только держись. Как только врачи разрешат, я увезу тебя в Россию. У нас там ожоговые центры, говорят, неплохие. А если понадобится, мы поедем в Америку и там тобой займутся лучшие специалисты.

Бедная, как она убивается... Если бы не эта дурацкая трубка, торчащая из моего рта, я бы сказала ей, что она, к сожалению, ошибается, но...

– Не волнуйся, дочушка моя золотая. – Женщина достала платок и смахнула слезы. – Ты поправишься, обязательно поправишься. Мы с папой сделаем все возможное, для того чтобы ты стала прежней. Папочка тебя ждет не дождется и не будет ругать. Ой, да что же это я! – спохватилась она и достала из сумочки сотовый. – Надо же папочке сообщить, что ты жива!

– Виталик, – закричала она еще громче, улыбаясь сквозь слезы, – наша девочка нашлась. Я ее опознала. Что? По глазам, да. Глазки у нашей Машеньки такие красивые, такие глубокие – ни у кого таких нет! Материнское сердце обмануть трудно, ты и сам знаешь об этом. Полицейские проверили чудом сохранившуюся картотеку и с уверенностью подтвердили, что наша Машенька лежала именно в этом тюремном лазарете. Что? Да-да. Она находилась в наркотической коме. Господи, и как только она осталась жива? Хвала всевышнему за то, что он ее не отнял. Ну а об остальном поговорим потом. Пока, целую тебя.

– Папочка с нетерпением ждет твоего возвращения, – сказала она, уже даже не пытаясь вытирать слезы, заливавшие ее доброе лицо. – Просто он сейчас не может приехать. Ты же знаешь, у него много дел.

Когда женщина встала и направилась к выходу, мне захотелось немедленно посрывать с себя все трубки и закричать во весь голос о том, что она, увы, ошибается, что я не ее дочь. Что ее дочь Маша, судя по всему, лежала в одной палате со мной, на соседней кровати, рядом, когда начался этот страшный пожар, что она была без сознания и скорее всего погибла, раз уж так получилось, что ее, Машу, Марию, наркоманку с исколотыми руками, совсем еще молоденькую курносую девчонку, принимают за меня – Лену. Проститутку из Москвы...

Из пересохшей гортани не вылетело ни звука.

Даже головой я не могла помотать.

Женщина оглянулась в дверях, махнула мне рукой на прощанье и вышла.

На следующий день она пришла опять. Потом она поселилась в моей палате. Ночью спала на диванчике, который принесли специально для нее.

Хотя, ой, не знаю, спала ли она вообще. Когда бы я ни открывала глаза, вышвырнутая страшной болью из зыбкой полудремоты, она постоянно находилась рядом со мной. Держала меня за руку, успокаивала, говорила что-то ласковое, улыбаясь сквозь слезы. Я так привыкла к ней, что в душе называла ее мамой. Если бы я могла говорить, я бы и вслух назвала ее так, но... Говорить я по-прежнему не могла.

В Греции я провела примерно полгода. Бинты с меня так и не сняли. Что было под ними, я не видела, так как перевязки делали под наркозом. Со слов моей новой мамы я давно уже знала, что лечение будет продолжено в Штатах. В один прекрасный день меня осторожно переложили на носилки и на машине отправили в аэропорт. Затем – многочасовой перелет, подробности которого я не запомнила, так как под завязку была накачана спасительным морфием, и – Вашингтонский ожоговый центр, на который возлагались особые надежды. Впрочем, надежды возлагала мама, а я – не знаю. К боли телесной за это время я привыкла, но душевная боль оказалась куда более мучительной. Во-первых, я страшилась увидеть себя с уродливым, стянутым коллоидными рубцами лицом. Кому я буду нужна в таком обличье? Ну а во-вторых, я, конечно, боялась, что мой невольный обман (проклятая гортань! – если бы не она, я бы рассказала всю правду в самом начале!) будет раскрыт. Я не Маша, я – Лена. Машина мама рано или поздно догадается об этом. Догадается и откажется от меня. Это-то и будет, пожалуй, самым страшным испытанием для меня.