Сон над бездной - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 34

– Шенборн попал в аварию. Я рассказывал, – перебил Богдан.

Стоявший рядом с Мещерским Илья исподлобья глянул на него.

– Он возвращался из Мукачева, по слухам, из публичного дома, сильно навеселе, – продолжил Гиз. – Поздно ночью. В конце февраля тут погода коварная – днем в горах солнце уже по-весеннему пригревает, снег тает. А ночью сильно подмораживает. Он не справился с управлением на скользкой дороге и врезался в скалу. Его в тот день вообще не ждали, потому и не беспокоились, не искали. Только утром крестьяне обнаружили его. Он уже умирал. Его привезли в замок, приехали местные врачи. Повреждения в результате аварии были страшные – развивалось внутреннее кровотечение. Жить бедняге оставалось, по мнению врачей, считаные часы, а на операцию никто из них решиться не мог. В замок был уже приглашен священник. Все было готово к соборованию. «Liliata rutilantium… Да окружит тебя лилиями венчальный сонм… И хор ликующих дев да возрадуется тебе…» Это католическая молитва, читаемая над умирающими, Liliata… – Гиз повторил латинское слово. – Поля лилий… поля асфоделий, белых тюльпанов, которыми бредили греки. Поля, по которым текут ручьи, чьи воды отравлены ядом несбывшихся грез, рухнувших планов, погасших надежд. Возможно лишь то, что состоялось. Остальное мираж…

– Что, простите? – спросил Кравченко: ему показалось, что Гиз заговаривается.

– Поля лилий, райские кущи… католический бред, всосанный с молоком матери, Liliata… Об аде, заметьте, и речи не шло. О всех этих котлах с серой, о содранной заживо коже, ожогах, о воющей стигийской голодной стае, преследующей вас по пятам. Тогда перед войной, как и сейчас, верили в одну голую политику и экономику, спорили только о Сталине, Гитлере, о большевизме, о рейхе, об интернационале и национальном самосознании. О европейском либерализме и его конечном торжестве… Ад, муки плоти, огонь, содранная заживо кожа – все эти средневековые басни глупцов прошлых поколений, не ведавших технического прогресса, не переживших ад мировой войны… Ах ты боже мой… Кто вообще помнил об этом тогда? Граф Шенборн умирал в муках вон в той комнате в Верхнем замке, – Гиз указал на освещенные окна. И Богдан невольно вздрогнул: во все приезды в Нивецкий замок эти апартаменты занимали его родители. Там была их спальня. – А по радио транслировали оперу Вагнера «Парсифаль». И священник, еще не потерявший дочери, бубнил свою Liliata, желая утешить, поддержать уходящего. Quo vadis? Куда идешь? В закатные земли. В страну вечернюю. Об аде даже не вспоминалось. Ад был вычеркнут, предан остракизму. Он не укладывался в принятую повзрослевшей Европой шкалу пугал и ценностей. Но все дело было в том… Вся соль была в том, что и в обещанный Liliata рай – туда, на эти туманные поля, полные душистых царственных лилий, уходить тоже не хотелось. Никак не хотелось уходить отсюда. Из этой реальности. Граф, как я уже говорил, был в сознании. Он ужасно страдал от ран. И он не хотел умирать. Не хотел.

– И что же было дальше? – заинтересованно спросил Кравченко. – Он ведь не умер…

– Да просто в Мукачево совершенно случайно в это самое время, – перебил Богдан, – приехал из Вены или из Берлина какой-то знаменитый хирург, мировое светило и…

– Заткнись, придурок! Дай послушать, – прошипел Илья.

– Тебе интересно, что было дальше? – Гиз потрепал его по затылку. – А было вот что. Здесь, в Карпатах, с давних пор рассказывают сказку про ученика Смерти. Жил парень, который однажды на горной тропе помог увязшей в грязи старухе. А старуха была сама Смерть. Знаете, как ее в Средневековье изображали – старуха-скелет в черном балахоне с косой.

Мещерский вспомнил Прагу, часы ратуши на Староместской площади. Колокол каждые четверть часа звонит, напоминает… Как они не сойдут с ума, эти пражане, с таким вот будильником-напоминальником?!

– Смерть взяла парня в ученики и сделала его великим лекарем по всем болезням. Он подписал с ней договор, где обещал, что под страхом адских мук не будет пытаться вылечить тех, кого она забирает туда… на эти свои отравленные лилейные поля… Но он нарушил договор, когда заболела его мать и Смерть явилась за ней. Смерть любила своего ученика. «Ты не умрешь, – сказала она. – Я отпущу тебя. Но вместо твоей жизни заберу жизнь других. Взамен». Лекарь отказался, он помнил свой долг… Говорят, что с тех пор этот договор со Смертью все еще в силе. Им можно воспользоваться. Смерть может отпустить того, кто ею выбран. Но с одним условием – взамен отпущенного туда, на туманные поля, в самом скором времени уйдут другие. И сколько их будет, решать только ей одной.

– Я не понимаю, – тихо сказал Мещерский. – Вы шутите?

– Я шучу, – ответил Гиз. – Хотите знать, как развивались события тогда здесь, в замке? После страшной аварии уже подготовленный к соборованию граф Рудольф не умер. Ему действительно сделали хирургическую операцию. Внутреннее кровотечение остановили. Он лежал в военном госпитале. Его сын-подросток был оставлен на попечение управляющего. Однажды ночью тот был разбужен страшным шумом. Кричали птицы, те самые лебеди, что зимовали в своем домике на так и не обустроенном пруду. Управляющий и слуги побежали смотреть, в чем дело, – жуткая картина предстала их взорам. Оба лебедя были растерзаны. Головы, крылья, лапы были оторваны. Нужна была недюжинная физическая сила, чтобы так изуродовать птиц. Сторож, с которым управляющий заговорил о случившемся, был сильно напуган. Но отвечать на вопросы отказался наотрез. А здесь, в Верхнем замке, в графских покоях были обнаружены кровавые следы на портьерах – кто-то в спешке вытирал о ткань окровавленные руки. Пауль, сын графа, вышел из своей комнаты только наутро, к завтраку. По его словам, он крепко спал и ничего не слышал. Но горничная потом говорила, что, когда она зашла убираться в его комнате, ей пришлось сменить белье – на нем тоже была кровь. Пятна крови были и в ванной, которой пользовался Пауль.

– Он что же – убил птиц? – спросил Кравченко. – Этот мальчишка?

– Прямо этого никто не утверждал, он ведь все отрицал. Но слухов ходило множество. Потом как-то все сгладилось, стало опять не до этого – из госпиталя привезли графа Рудольфа. Хоть он и выжил, но стал инвалидом и не мог передвигаться без посторонней помощи. Наступила весна, и, как обычно, в замок на Пасху приехал племянник графа – Александр. Он для Пауля всегда был как бы старшим товарищем, они дружили. Часто в замок приезжала и та девушка, дочка священника. Граф плохо себя чувствовал, и молодежь на этот раз была предоставлена самой себе. А потом внезапно произошло это ужасное убийство – вроде беспричинное, безмотивное. Пауль убил своего кузена, напал на него с ножом в Рыцарском зале, где сейчас размещается основная музейная экспозиция. Граф слышал жуткие крики, доносившиеся из зала, но помочь не мог. Пауль покинул замок. В этот же день он совершил еще одно убийство – ворвался в дом священника. Девушка была одна, работала по хозяйству. Он перерезал ей горло тем же ножом, которым убил кузена. Там, в доме священника, как и в Рыцарском зале, все было залито кровью.

– Он был ненормальный. Неужели не понятно? В голове у него шары за шары зашли, и он кузена своего, студента, приревновал к той девчонке, – сказал Богдан.

– Его ведь так и не нашли потом? Он пропал? – спросил Кравченко.

– Ну, пропал. Мало ли что могло с ненормальным случиться? Утонул в речке, сорвался с откоса. Тут леса, горы, а он такое натворил… Вот он и кинулся прятаться от всех.

– А что стало с графом, его отцом? – поинтересовался Кравченко.

– Он жил в замке до начала войны. Он так и остался инвалидом, передвигался в кресле. Поиски сына успехами не увенчались, и он уехал в Вену. Умер в конце войны. По слухам – застрелился.

– А как же его договор со Смертью? – усмехнулся Кравченко. – Я так понял по вашим намекам, Олег, он вроде как-то сумел с этой дамой договориться. Зачем же тогда нужны были все эти жертвы – взамен?

– Жертвы? – Гиз смотрел на него.

– Ну да, жертвы зачем? – повторил Кравченко. – Я думал, он по договору такой ценой выхлопотал себе бессмертие.