Врата ночи - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 37

Катя, для того чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу, возникшую при появлении шефа «югоармейцев», снова с фальшивым жаром принялась восхищаться халафской керамикой. Она чувствовала: с появлением Скуратова что-то изменилось. Изменился Алагиров. Изменилась Яна. Алагиров напрягся, хотя по-прежнему хранил глухое молчание в своем углу. Яна, напротив, оживленно отвечала на льстивые замечания и комплименты Кати, охотно показывала свои рисунки – еще, еще, доставая их из все новых папок, из стола, но…

Опрокинутое лицо, потерянное, тоскливое выражение глаз… На лице Яны вдруг разом проступила вся косметика. Словно ей в лицо направили яркий электрический свет. И теперь они существовали по отдельности – лицо женщины и эта яркая помада на губах, тени, жирная черная тушь на цыганских ресницах.

Анатолий Риверс подошел, присел на край стола, тоже внимательно начал рассматривать рисунки.

– Пашем-пашем с тобой, а эти забугорные снобы все губы кривят, – буркнул он сквозь зубы. – То им не так, это… А чего сами хотят, объяснить толком не могут. Колорит Востока, ассиро-шумерские мотивы, мать их за ногу… Чтоб их черти разорвали, лягушатников! Ну, что такая кислая? – неожиданно в упор спросил он Яну.

– Ничего. Голова болит. Здесь очень душно.

– Да уж точно, хоть топор вешай, – нагло хмыкнул Риверс. – Хоть бы кондиционер Валька врубил, а то от этой пыли веков рак легких схлопочешь. А вы, я гляжу, подружились? – Он бесцеремонно зыркнул на Катю.

– Да, мы познакомились, – кротко ответила она.

А сама подумала: нет, манеры клипмейкера ничуть не изменились. Усугубились.

– Хорошенькое дельце. Янчик – человечек золотой. – Риверс покосился на Алагирова, который, нахохлившись, следил за их беседой. – Только кое-кто это не очень-то ценит. А, Янчик?

– Отстань ты от меня ради бога, – это прозвучало как мольба.

Риверс как-то вдруг смешался, прикусил губу.

– А что же вы одна сегодня, золотце мое? – тихо и нагло осведомился он после паузы у Кати.

– А кого же вам не хватает? – так же тихо и нагло осведомилась она.

– Ну как же, паренек при вас в прошлый раз имелся. Болтался за вами, как нитка за иголкой. Мы еще с ним тут познакомились – Сережей его зовут. Серж, как говорят мои французские боссы-лягушатники.

– Он занят. У него дела.

– Как сажа бела, – хмыкнул Риверс. – А я тут, в музее, частенько обретаюсь. Думал, мы с ним как-нибудь еще увидимся (тут Катя быстро подумала – где же? не на Славянской ли площади?), раз у него тоже дела-делишки.

– Извините, Анатолий, это ваши видеокассеты? – громко спросила Катя, указав на стопку возле Алагирова.

– Наши-наши. Отснятый материал. Натурные съемки. Что, хотите взглянуть?

– Да нет, спасибо, в другой раз. А духи, ну те самые… «Евфрат» – тюбик с кровью пустыни, и сегодня при вас, Анатолий?

По его глазам, мерцавшим, как колкие голубые льдинки, Катя прочла только одно: ах ты, зараза, стервочка…

– А что? Хотите Сереженьке подарок преподнести? – спросил он, усмехнувшись.

– Ничего я не хочу, – ответила Катя, отметив, что лейтмотивом беседы с Риверсом является коротенькое словечко «хочу».

– Только мигните. Организую рекламную скидку, доставку прямо на дом со склада фирмы-дистрибьютора…

Риверс не «дошутил» – из кабинета вернулись Белкин и Скуратов. Последний нес под мышкой толстую сафьяновую папку. «С такими папками, – подумала Катя, – не стыдно и в МИД сунуться, и в зарубежное посольство».

– О чем жаркий спор? – весело осведомился Белкин.

– Так, – Катя пожала плечами.

Повисла неловкая пауза. Они все словно искали тему – любую приемлемую тему для общей беседы, чтобы молчание не переросло допустимые хорошим воспитанием границы.

– Чудное местечко. – Скуратов обвел насмешливым взглядом стены музея. – Странное чувство испытываю, когда попадаю сюда. Валентин вам показал все здешние сокровища?

Вопрос вроде был задан безадресно. Но Катя почувствовала: отвечать придется ей. Он спрашивает ее. Она начала спокойно и обстоятельно рассказывать об их с Мещерским посещении «этих стен». Поделилась впечатлением, которое произвел на нее крылатый бык Шеду, вспомнила браслет-оберег, глиняные клинописные таблички. – И как это они только писали на этой дряни? – Скуратов подошел к стенду, на котором лежало множество глиняных таблиц, испещренных плохоразличимыми значками. – Валя, и что, все тексты дешифрованы?

Белкин равнодушно кивнул.

– И перевести можешь? – Скуратов нагнулся к самой витрине. – Вот здесь что написано?

Белкин глянул на номер соответствующей таблички.

– Приходно-расходный лист из храма бога Луны Сина, – ответил он. – Годовой учет поступающих в кладовые храма зерновых запасов. Это с раскопок в районе реки Диалы.

При упоминании слова «Диала» Алагиров внезапно встал, тоже подошел к стенду и с любопытством склонился к экспонатам.

– А вот на этих черепках что? – Скуратов ткнул в артефакты, помеченные цифрами.

– Это литературные тексты на аккадском языке. Сборник пословиц. Вот здесь написано: «Ради похоти женился, проснувшись – развелся». А это, – Белкин указал на шесть табличек, помеченных номером 14, – юридический справочник. Среднеассирийские законы, где очень подробно разбираются уголовные нормы и различные виды наказаний…

– За какие же преступления? – заинтересовалась Катя.

– За убийство, за кражу скота. А здесь, – Белкин кивнул на терракотовый квадратик древней глины, испещренный клинописью, – перечень уголовных наказаний за мужеложство.

– Восток, – Скуратов хмыкнул. – Как там в Библии насчет Содома? Искали его, насколько мне известно, не только в Палестине, но и в Ассирии, и в окрестностях Ашурра, и в Вавилоне – блудница вавилонская… Мда, Восток… А хотите, расскажу случай, что произошел со мной в Стамбуле несколько лет назад? Я в Турции работал в одной нашей совместной фирме. Персонал был смешанный – наши и турки. Приняли мы в штат выпускника тамошнего столичного коммерческого колледжа – менеджер по связям. Парень двадцати двух лет. Но они там на юге, как виноград, рано созревают… И как-то он ко мне сразу расположился вроде бы от души. Знаете, Катя, – Скуратов вдруг резко обернулся к молчавшей Кате. – Я вообще-то не очень легко схожусь с людьми. А тут – то ли молод я был, то ли… В общем, подружились мы с ним. Работы полно было, но и выходные, конечно, случались. Он мне Анкару как гид показывал, Стамбул – к друзьям возил, с семьей познакомил своей. Потом как-то в Стамбуле в выходной однажды в баре засиделись. Ну, молодые мужики, женщина нужна… Не то чтобы бардак какой, а так, для разрядки простой. – Он кашлянул. – Я тогда не такой еще боров был. – Он снова глянул на Катю, потом на Янину Мелеску. – Ну и вкусил, в общем, под завязку константинопольского рахат-лукума. А утром в офис приехал. Смотрю, Амир – парня Амиром звали – уже там, у кофеварки нашей. Кофе, говорит, сварил горячий. Не хочешь? Я отвечаю: спасибо, отлично. Еще потрепаться хотел с ним, рассказать о приключении. А тут телефонный звонок мне. Случайно, выходя, в дверях оглянулся – вижу, а он мне из коробочки махонькой что-то в кофе сыпанул…

Катя напряженно смотрела на Скуратова.

– И что же это было? – спросил Белкин.

Он тоже внимательно слушал эту неожиданную исповедь.

– Мышьяк.

– Ты хочешь сказать – турок хотел тебя отравить?!

– За что? – воскликнула Катя.

– Приревновал. – Скуратов как-то нехорошо, двусмысленно хмыкнул. – Жестоко, брутально. Я-то, наивняк, славянская душа, думал, мы с ним простые корешки… Отец его в социал-демократах числился, семья просоветски-пророссийски настроена… А Амиру не русско-турецкая дружба от меня потребна была. Восток! Блистательная Порта. Наши-то вон сейчас в Анталию косяками, как сельди, прут, и мужики, и бабы к Мраморному морю на золотой песочек. А плохо себе представляют, куда, в общем-то, они едут, на какой такой рахат-лукум.

– И где же этот ревнивец мышьяк-то достал? – спросил Белкин.

– В Стамбуле на восточном базаре. Бханг [2]. – Скуратов усмехнулся. – Дело мы, конечно, замяли. Никакой полиции, только наших в консульстве предупредили. Амира со службы вышибли. Несколько дней он возле офиса нашего околачивался на своем мотоцикле. Он же рокер был в свободное от работы время. Рокер на красной «Ямахе». И в глаза мне все заглядывал, как пес…