Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 38

8 Марта они отмечали втроем в кабаке «Млеты», что на Каланчевке. Его хозяин, толстый Вано, держал свое маленькое заведение в образцовом порядке. Туда приходили только «друзья Вано». Там не было ни пиджаков от Версаче, ни галстуков «в собаках», ни бритых затылков. «Друзья Вано» в основном принадлежали к одной весьма серьезной конторе и не любили чужих и случайных.

У Вано играл маленький грузинский оркестр и была исключительно грузинская кухня. Мещерский и Кравченко заказали «Хванчкару», и все трое отдали ей должное так, что возвращаться домой пришлось в пешем строю. Заботливый Вано отобрал у Кравченко ключи от машины.

– Завтра отдам, бэспутный, – прогудел он. – Дэвушку бэрегите.

Катя послала ему воздушный поцелуй.

Глава 16

УБИЕННЫЕ МЛАДЕНЦЫ И ОТЕЧЕСКИЕ ГРОБЫ

К Могиканину договорились ехать после обеда. С утра у Кати, едва не опоздавшей на работу после праздничных приключений, нашлось срочное дело.

– Детоубийцу поймали в Сергиевске, – сообщил ей Горелов. – Звони Дроздовой скорее.

– Убийца – подросток? – удивилась Катя. – Почему им ППН занимается?

– Нет, не подросток. Но они там много чего знают и про мамашу, и про всю эту семейку, – пояснил Горелов.

Катя позвонила Вере Петровне Дроздовой – начальнику отдела по предупреждению преступности несовершеннолетних в Сергиевске.

– Сегодня в главк поедет Лена Суровцева. Она как раз этим делом занималась, все тебе расскажет, – сообщила та.

Лена Суровцева, капитан милиции и старший инспектор, была кругленькой ясноглазой блондинкой. В Сергиевске работала она десять лет, знала много чего интересного, и при случае из одних только ее рассказов можно было составить увлекательнейший сборник.

– Ну, Кать, давно у меня такого дела не было, – прямо с порога заявила Суровцева. – Ну, тварь, ну, тварь! Ей и казни-то, по здравом размышлении, нет. Пиши про нее все. С полной фамилией, с полным именем – пусть все знают, что это за тварь такая на белом свете существует. А началось все…

Катя достала блокнот и заскрипела пером. «…Во двор дома 23 по улице Липовой въехал мусоровоз. Водитель подогнал машину к контейнерам. «Ишь, сколько набили за праздник! И коробки тебе, и банки, и бутылки. А говорят, что плохо живут!» Он закурил сигарету, вылез из кабины посмотреть, как посноровистей подцепить бак автоматической «хваталкой».

Возле контейнеров громоздилась гора отбросов. «Ну, не мне ж этот хлам убирать, это пусть дворник озаботится!» Из-за мусорной кучи донеслось злобное рычание. Водитель вытянул шею, стараясь получше разглядеть, что там происходит. У полиэтиленового мешка грызлись три тощие облезлые дворняги. Четвертая, крупная, лохматая, с остервенением терзала полиэтилен. «Что там еще такое?» – подумал водитель. Отогнал собак палкой, наклонился над пакетом и…»

– Когда мы приехали на эту помойку, водитель сидел в кабине мусоровоза и плакал, всхлипывал, сморкался, – рассказывала Лена. – А в разорванном пакете лежало тельце годовалого ребенка. Полусъеденное собаками. Я как увидела его рыжую головку, меня как ударило. Знала я семейку одну, где рыжие рождались. Мамаша была там огненно-морковного цвета.

Решили к ней наведаться. Жила эта гражданка Телефонникова Серафима в соседнем доме, в квартире, больше похожей на свиной хлев. Года полтора назад троих ее детей забрали в детский дом, а ее прав лишили материнских. Ну, она тогда из Сергиевска сразу куда-то сгинула. Говорила, что к сожителю подалась – он на «химии» срок отбывал. Ну, я и подумала; а что, если она вернулась? Не ее ли это ребенок?

Приходим, стучим. Открывает нам какая-то пьяная татуированная рожа. Проходим в комнату – там прямо сцена из «Эмманюэль», только в алкашном варианте: бабы, мужики, все друг на друге вповалку. Разыскали в этом содоме нашу Серафиму. Она – в чем мать родила, пьяная, потом несет, как от козы. С ней тут же истерика началась. А следователь ее в оборот – все, мол, знаем, тело найдено, дружки твои тебя уже сдали. Она повыла-повыла, а потом: «Нежданный он был! Гулливый! Мне его кормить нечем. Орал круглые сутки. Надоел!» Это про ребенка-то! Убила она его вот как: налила воды в ванну и бросила туда. Стояла и смотрела, как тонул. Как захлебнулся, завернула в пакет и вынесла на улицу на мусорную кучу.

Катя застыла над блокнотом.

– Мальчик был, да? – наконец спросила она.

– Мальчик. Волосенки рыжие, как пух.

Катя отвернулась к окну.

– Я вот только что не понимаю, – говорила Лена. Глаза ее сверкали. – Ну, дадут ей пятнадцать лет. Ну, будет она сидеть все эти годы. Но где гарантия, что она опять там с кем-нибудь не переспит и снова не родит ребенка? Опять родит на муки. Неужели с такими нельзя что-то делать, а? Приговаривали бы их, что ли, к стерилизации – хирург бы чего-нибудь поколдовал, и все. Над тремя детьми она измывалась, четвертого убила – и все говорят, казнить нельзя, она женщина, мать. Да какая, к черту, женщина?! Она тварь последняя. И если эту тварь раздавить закон запрещает, то надо хотя бы спасти ее потомство – и рожденное, и еще не рожденное. Лишить ее способности иметь детей – вот в этом и будет выражаться высший гуманизм! Ты, Кать, напиши так, ты умеешь верно подать мысль. Напиши про это.

– Я напишу, Лен. Обязательно.

Суровцева уехала, а Катя до самого обеда набрасывала статью. Ее душил гнев, и это было очень заметно по тексту. Обычно она избегала эмоций, но здесь… «Стерилизация – действительно то, что нужно. Лена сто раз права. Сто раз».

– Катенька, ты чего такая? – спросил Мещерский, подъехавший к трем к зданию главка. – Что-то случилось?

Катя вкратце рассказала.

Воспитанный Мещерский не назвал детоубийцу плохим словом, только спросил:

– При попытке к бегству в женщин стреляют?

– Не знаю, Сережа.

– Надо стрелять, – заметил он. – Обязательно.

Они ехали по набережной Москвы-реки. Впереди на ярком весеннем солнце пылал купол храма Христа Спасителя. К грядущей Пасхе с него уже сняли строительные леса.

– Хочешь посмотреть наш дом? – неожиданно спросил Мещерский. – Тут рядом совсем, на Пречистенском бульваре.

– Конечно, хочу!

Князь свернул направо. «Жигули» подъехали к высокому особняку с французскими окнами и круглой ротондой, выкрашенному в небесно-голубой цвет.

– Вот, Катюш. – Мещерский задумчиво облокотился на руль.

– Этот дом был ваш? – Катя не верила своим глазам.

– Да.

– Ну, ничего себе! А сейчас что в нем?

– Был спецособняк Министерства обороны. Для приемов. А теперь коммерческий банк.

Катя смотрела в окно. У ажурной ограды особняка затормозил сверкающий лимузин. Из него вылезли два дюжих молодца в долгополых кашемировых пальто. Выражение их лиц напоминало то, какое Катя порой наблюдала у Кравченко – на первый взгляд лениво-равнодушное и вместе с тем цепко-настороженное. Телохранители. Один наклонился и открыл дверцу лимузина. Оттуда выполз пузатый человечек в замшевом пальто и приплюснутой сетчатой кепке. Он едва-едва доходил охранникам до груди. Выполз, осмотрелся и неторопливо, вразвалочку, словно перекормленный астматический мопс, заковылял к дверям банка.

Мещерский проводил его взглядом.

– Вон там, смотри, на втором этаже был кабинет моего деда. А там, в ротонде, – музыкальный салон и спальня бабки.

– Им сколько было лет, когда они убежали? – спросила Катя.

Мещерский усмехнулся.

– Никто не бегал. Из моих прямых предков не бегал из России никто. Убежали только двоюродные, троюродные: Мещерские-Барятинские. Эти сейчас в Южной Америке, в Швейцарии. Деду моему в семнадцатом стукнуло двадцать шесть, бабке – двадцать. Он окончил исторический факультет и потом, уже во время германской войны, поступил в Преображенский полк. Был ранен в Галиции. После госпиталя женился по любви на прелестной девушке. Помнишь, я показывал тебе их свадебный карт-посталь?