Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 82

Кравченко был собран и насторожен. У подъезда их встречали: тот самый парень, Данила, сегодня утром принявший у Кравченко деньги, тот самый, некогда беседовавший с Арсеньевым на показе «Царства Флоры». Он кутался в какой-то длинный плащ на меху. Вадим заметил: этот Данила все время переодевается – то щеголял в смокинге, утром, при встрече с Кравченко, в узорном альпийском свитере, сейчас вот в мехах. В чем он предстанет на сцене?

– Рады вас видеть, – приветствовал он гостей. – Прошу, проходите, раздевайтесь.

Они сняли пальто в прихожей, прошли в просторный холл, украшенный зеркалами, охотничьими гравюрами и дубовыми панелями.

– Сюда, пожалуйста. – Данила повел их коридором в зимний сад. Кравченко огляделся с любопытством: да, обстановочка бо-о-га-а-тая. Бегонии и пальмы, море цветов и даже мраморный бассейн с подсветкой. Здесь же среди зелени стояли бархатные диваны цвета малахита, кресла, светильники, узорные столики, а на них – батарея бутылок, шейкеры, мини-холодильники для льда, закуска на тарелочках. Бар в саду.

Гостей собралось немного: два низеньких желтолицых узкоглазых человечка в смокингах – они вежливо поклонились вновь пришедшим, сухощавый старообразный субъект в черном шелковом блузоне и брюках клеш. Он напомнил Вадиму гигантскую цикаду из какого-то фильма ужасов про мутантов. И бледный испитой альбинос, одетый в строгий изысканный костюм от очень дорогого портного. На лацкане его пиджака была приколота зеленая гвоздика.

Чугунов попросту плюхнулся в кресло, вытянул ноги.

– Что, гости – сами себе хозяева? – сказал он громко. – Пей сколько влезет, только сам наливай, не стесняйся. Одобряю такие порядки. – Он потянулся к бутылке джина. – Елкой пахнет, но… слышь… – Он обернулся к альбиносу, сидевшему ближе всех. – Елкой, говорю, пахнет, но для почина ничего, сойдет. Как, сойдет?

Альбинос сказал что-то гортанно. «Скандинав», – тут же определил Кравченко.

– А, ты забугорный, брат, ишь ты! Значит, зрелище – того, слышь, Вадь, – оживился Чугунов. – Того зрелище. Вишь, иностранцы одни собрались, отеческих харь нет. Мы тут как белые вороны. Ты садись. В ногах правды нет, ее, впрочем, нигде нет. Эти-то, узкоглазые жмурики, китайцы, што ль?

– Японцы, Василь Василич, не показывайте на них пальцем, это нация гордая, чуть что – харакири. – Кравченко сел рядом с Чучелом.

– Как ты их различаешь только?

Кравченко пожал плечами. Он прислушивался – в глубине дома играла музыка. Странный дом, тихий какой. Он заметил, когда они подъехали, фасад особняка был абсолютно темным. Если и горел где свет, то это либо в комнатах без окон, как этот зимний сад, либо в тех, что выходили во двор.

В зал вошел Данила, а следом за ним незнакомый Кравченко высокий мужчина в гриме и шелковых театральных одеждах – слишком вычурных, ослепительно дорогих, надушенных и шуршащих.

– Здравствуйте, господа, – сказал он по-английски, затем повторил по-русски «здравствуйте». – Рад приветствовать вас в своем доме. Такие тонкие знатоки и ценители творчества Оскара Уайльда – большая редкость. Тем приятнее мне наше знакомство. Я постараюсь… мы все постараемся, чтобы этот вечер запомнился вам надолго. И вы не упрекали нас за скуку и не сожалели о потраченном времени.

Чугунов было засопел, но промолчал. Он как-то притих, да и все притихли в этом саду, где ни один лист не колебался от ветра и лишь журчала вода в бассейне, после того как сюда вошел хозяин дома. «Ну, здравствуй, Игорь Верховцев», – подумал Кравченко.

– Прошу, господа, в Зал Мистерий, – пригласил Данила. – Усаживайтесь поудобнее.

Впоследствии Кравченко помнил все до мельчайших подробностей, это так и врезалось в его память. В Зале Мистерий, длинной и просторной комнате, располагались маленькая сцена с синим бархатным занавесом, белый мраморный камин, где горел яркий огонь, стояло шесть белых кожаных кресел – рядом с каждым столик, а на нем бутылка «Дом Периньон» в ведерке со льдом, бокалы. В складках драпировки сбоку – Кравченко отметил это профессионально – располагалась еще одна дверь, запасная или потайная. Сцена полого спускалась в зал тремя полукруглыми ступенями, покрытыми белым пушистым ковром. Ее освещали два высоких римских светильника, в них, как и в камине, горел огонь.

Все чинно расселись. В зале потухла люстра, только светильники и камин багровели, точно жерла маленьких вулканов, разливая приятное тепло. В зале пахло еловой смолой от дров, розовым маслом и какими-то еще резкими, сильными духами. Заиграла музыка, занавес бесшумно разошелся.

В течение всей мистерии Кравченко вспоминал Катино замечание: «театр времен Шекспира». Он плохо разбирался в этом театре, но «Саломея» ему понравилась с самой первой сцены. Ее поставили с размахом и вкусом. Все – от костюмов до посуды и драпировок – было первоклассным.

Актеры же напоминали раззолоченных, раскрашенных райских птиц или того механического соловья из сказок Андерсена. Вадим не сразу понял даже, что принцессу Саломею играет парень. Она (или он?) была такой нежной блондинкой, так задорно постукивала точеными каблучками, принимала вычурные позы и говорила отчетливо и звучно, с каким-то неуловимым акцентом. Кравченко, напряженный до предела, слегка расслабился: ведь Саломею играл парень!

Вот показались на сцене Ирод и Иродиада. Царицу играла женщина, но… совсем не такая, как… СОВСЕМ. Он почти успокоился и весь обратился в слух. Вот Саломея, устав от дворцового шума, вышла в сад под свет фарфоровой Луны, освещающей картонные небеса. Ее голосок звенел, как надтреснутый колокольчик:

– Как свеж здесь воздух. По крайней мере можно дышать… А там внутри, во дворце, варвары напиваются до блевотины, фарисеи спорят о своих нелепых истинах, римские солдаты, неуклюжие в своих латах, с оружием, с которым они никогда не расстаются. – Саломея потянулась, как кошечка, обратив к Луне накрашенное личико. Жемчужные подвески, украшавшие ее точеную головку, звенели. – На кого же мне там порадоваться? А здесь… Разве не приятнее смотреть на Луну? – Она медленно спустилась по ступенькам в зал, покачивая бедрами. Остановилась возле японцев. Один тут же торопливо подал ей бокал с шампанским. Саломея жеманно отпила глоточек, погрозила ему пальцем. – О, я не знаю, что означает этот вот взгляд. Нет, на самом деле знаю. Так на меня смотрит мой отчим, царь Ирод. Но не лучше ли смотреть на Луну? Она девственница, она никому не вверяла себя.

Дальше Кравченко следил за действием словно в полусне.

Саломея услышала Крестителя. Он громово вещал из своей темницы о том, что Мессия пришел в мир, дабы искупить его грехи. И вот они встретились: принцесса и юный пророк. Кравченко узнал в этой роли Данилу. На этот раз он сбросил все одежды – только шкура волка на бедрах и цепи на руках.

– Ангел Господень, где же ты? – взывал он, потрясая стиснутыми кулаками, цепи звенели. – Спустись с мечом своим! Разрушь этот дворец! И пусть настанет Страшный Суд!

Он был весь – воплощенный Гнев. Ярость. Он ничем не напоминал традиционный образ библейского пророка, и даже то, что он был так молод… Кравченко это показалось кощунственным, но этот Креститель больше походил на Демона с картины Врубеля. Глаза его сверкали тем же мрачным отчаянием и страстью, голос, хриплый, грозный, пугал:

– Таких, как вы, сметет с лица Божий гнев! Вы живете в разврате, рыскаете в поисках наслаждений, вы…

– А разве ты не ищешь наслаждений? – Саломея смотрела на него, прикрыв лицо веером из страусовых перьев. Он вздрогнул. Саломея приблизилась, веер свернулся, развернулся. Она протянула руку и провела пальчиком по его голой груди сверху вниз. Все ниже и ниже. Он затрепетал. Ее ладошка застыла на шкуре волка. – Твое тело бело, Иоанн Креститель, как снег в горах. Позволь… Позволь мне прикоснуться к нему…

Он отпрянул, откинулся назад. Саломея прижималась все теснее.

– Твои кудри темны, как ночь, как южная ночь… Твой рот… – Она искала губами его губы. – Твой рот, Иоанн Креститель, я полюбила твой рот. Он как золотая рыбка… Он может извергать проклятия, но может и говорить слова, ласковей всех слов в мире. Рот, такой сочный… алый, как цвет крови… теплый… Позволь мне поцеловать твой рот. Позволь мне… – Их дыхание смешалось, руки Крестителя уже поднимались, чтобы обнять принцессу, прижать ее к груди, но тут за сценой пророкотал бутафорский гром. Руки бессильно упали, кандалы лязгнули.