Искатель. 1964. Выпуск №6 - Ребров Михаил. Страница 37

«Может быть, это случайная ошибка в переводе? — подумал Мазур. — Поляк не понял, о чем идет речь? Или он сознательно исказил смысл сказанного? Надо внимательнее вслушиваться в перевод».

— Что за чушь несет этот капо? — удивился офицер. — Кто у большевиков мог иметь большие огороды? Офицеры большей частью коммунисты. Коммунисты не могли иметь плантаций.

Переводчик сказал капо:

— Господин группенфюрер говорит, что Темнохуд не офицер.

Жила принялся объяснять свою правоту, но переводчик каждый довод предателя подавал офицеру-эсэсовцу так, что слова вроде бы были и те, но смысл исчезал.

Теперь Мазур не сомневался, что переводчик делает это не случайно. Он по мере своих сил выгораживает Мазура. Мазуру хотелось хоть взглядом отблагодарить переводчика, но и помышлять о таком невозможно: это было равносильно предательству. Группенфюрер по-прежнему не спускал с жертвы тяжелого, равнодушного взгляда, в котором затаилась своеобразная охотничья страсть. Мазур был для эсэсовца очередной дичью. Ее предстояло вымотать и истребить.

Жила упрямо стоял на своем.

— Офицер он, господин группенфюрер.

Упрямство капо, видимо, надоело эсэсовцу:

— Пусть капо заткнется. Я сумею проверить, офицер он или нет. У меня есть способ это проверить, — и обратился к Мазуру: — Сколько времени стоит на часах русский солдат?

Подолдав, когда переводчик сообщит ему вопрос, Мазур ответил:

— Четыре часа, господин группенфюрер.

— А офицеры?

— Они, как правило, не несут караульной службы.

— С кем ты хотел бежать из лагеря на пожарной машине?

— Я не сумасшедший, чтобы думать о побеге. Я знаю, что из лагеря за все время его существования не удался ни один побег, господин группенфюрер.

Мазур явно льстил. Он хорошо знал, что года полтора назад из Освенцима бежало двое поляков. Побег удался. Он знал даже о том, что в лондонской «Тайме» появилась заметка о зверствах нацистов в лагере смерти. Гитлеровцам, которые очень пеклись о сохранении тайны Освенцима, это весьма не понравилось. Охрана была усилена, возведены новые полосы препятствий вокруг.

— Вот как! — эсэсовец изобразил на своем лице удивление.

Жила покраснел от напряжения и свирепо сжал кулаки:

— Хочет! Хочет убежать, поэтому и о пожарной машине расспрашивал. Она что танк, говорил. Одним ударом браму разнесет.

— Гадина! Сам мне это говорил, а потом на меня валишь!

Мазур понял — его словесная перепалка с офицером кончилась. Теперь эсэсовец с секунды на секунду прикажет Жиле выбить у него признание.

— О! Зо! Он кричит?

Переводчик передал слова Мазура офицеру.

— Пусть капо заставит эту свинью вспомнить разговор, — сказал эсэсовец.

В какую-то долю времени Мазур надеялся, что переводчик сумеет сказать эту фразу Жиле так, что тот не поймет ее смысл, но это было надеждой на несбыточное чудо.

Жила подошел к Мазуру вплотную. Сгреб его за грудки. Ударил в ухо. Мазур осел. Он хотел упасть, но Жила удержал его на весу и опять ударил в ухо.

Мазуру очень хотелось упасть, но он не мог. А упасть просто было необходимо. Тогда Жила стал бы бить лежачего. Голове не так доставалось. И еще Мазур боялся, что Жила начнет бить в живот.

Офицер что-то сказал.

Жила отпустил Мазура. Тот мягко опустился на пол. Согнулся, прикрывая живот.

— Встать!

Цепляясь за стену, Мазур поднялся.

— С кем хотел бежать?

— Нет, господин группенфюрер, — Мазур помотал головой и чуть не упал. Все поплыло перед глазами, подкатывала тошнота. Так бывало всегда, когда били по голове.

— С кем?

— Капо сам подговаривал. Дал кусочек сухаря…

— Чего бормочет этот брюквенный мешок?

Переводчик сказал, что заключенный настаивает: капо сам заговорил о побеге и дал ему кусочек сухаря.

— Ерунда, — сказал офицер. — Скажите капо — этот брюквенный мешок хочет, чтобы они поменялись местами. И еще — капо плохо работает. Пусть покажет свое умение.

Когда Жила снова приступился к нему, Мазуру все-таки удалось упасть на пол и прикрыть живот. И, как это ни трудно было сделать, Мазур заставил себя расслабить напрягшиеся под ударами сапог мышцы, зная, что иначе Жила может переломать кости.

Потом он потерял сознание, и мышцы расслабились уже сами по себе.

Мазур очнулся на улице, у крыльца канцелярии. Поляк-переводчик старательно поливал его водой. Мазур пошевелился, увидел блестящие сапоги офицера, стоящего на крыльце.

— Штей ауф!

Приподнявшись на четвереньки, Мазур покачался, собрался с силами, встал, чувствуя, что его мотает из стороны в сторону.

— Ты солдат!

— Так точно, господин группенфюрер…

— Проверим. В загон. До утра.

«Конец… Не выстою…» — как-то отрешенно, будто не о себе, подумал Мазур.

На крыльцо вышел еще офицер. Тот, который приказал поставить Мазура в загон до утра, спросил:

— Как ты думаешь, сколько времени этот брюквенный мешок простоит в загоне?

— Три часа.

— Я думаю — шесть.

— Эрих, ты неисправимый оптимист. Его ветром качает.

— Тем лучше, — Эрих подозвал солдата и приказал отвести узника в загон.

Загон — небольшая клетка — помещался рядом с забором из колючей проволоки, через который пущен ток высокого напряжения. Обреченного ставили в эту клетку, запирали дверь и подсоединяли клетку к сети. Узник стоял в загоне определенное время. Если он не выдерживал, падал, то какой-либо частью тела дотрагивался до проводов и погибал.

Широко расставляя ноги, Мазур двинулся к загону под конвоем солдата. Все усилия Мазура были направлены на одно — не шататься. Уставшее от боли тело молчало. Простоять, не двигаясь, несколько часов почти навытяжку — задача даже для здорового человека трудновыполнимая.

Они подошли к загону.

Солдат открыл дверцу, пропустил в проволочную клетку Мазура.

Мазур вошел, стал так, чтобы плечи его приходились по диагонали клетки. Он поступил таким образом из простого расчета: в этом положении его тело будет находиться на большем расстоянии от проволоки с током. И еще — став так, он видел лагерь, бараки, пока пустые, и заходящее солнце не ослепило его.

Солдат закрыл дверцу, усмехнулся:

— Прощай!

— Прощай… — отозвался Мазур и поднял стянутые в запястьях руки к лицу и старательно почесал нос, потому что через несколько минут сделать это было бы трудно: одно неосторожное движение — и можно задеть провода.

«Не выстою… — подумал Мазур. — Затекут, одеревенеют ноги, судорогой сведет их…

Погорячился ты все-таки, Петро. Нашел с кем поговорить… Среди наших — переполох. Ждут.

Дурень. Из-за твоей жизни рисковали испанцы в бараке для слабых, врачи, когда делали операцию, Саша, когда приходил к тебе ночью, шрайбштубисты, что предупредили о селекции в кранкенбау».

Легкий посвист послышался в проводах. Сухой такой посвист.

«Ага… Включили ток. Он стекает с проводов на землю. Ночью, наверное, будут видны искры. Голубые. Они станут мелькать между проводами и уходить в землю. — Мазур говорил сам с собой, чтобы отвлечься. — В землю… Уходить в землю… Трава здесь такая густая. Так и лезет из земли. Травинка отпихивает травинку — и лезет, лезет. Не надо смотреть вниз. Голова закружится.

Как же теперь будет с побегом? Отложат приготовления, пока не станет все ясно с ним.

Все равно пустят на люфт.

Разве СД выпустит… Разве оно отпускало хоть раз свою жертву?

Вон идут наши с работы. Им хорошо видно меня. Сказать бы им, что все в порядке. Чтобы они не беспокоились. Ни за себя, ни за меня».

Мазур неторопливо переступал с ноги на ногу. Широкие штанины скрывали его движения. Он будто прогуливался, с таким расчетом, что пока тяжесть тела переваливалась на одну, другая нога отдыхала. Он сосчитал: до утра десять часов — тридцать шесть тысяч секунд. В секунду он делал по шагу. Тридцать шесть тысяч шагов — всего-то немногим больше двадцати километров.