Бесплодные земли (др. перевод) - Кинг Стивен. Страница 5

Взгляд широко раскрытых, испуганных глаз Сюзанны, обращенный в ту сторону, откуда донесся шум, вернулся к лицу стрелка. «Эдди!» — сказала она.

Позади них над темно-зеленой цитаделью леса раскатился рев — оглушительный вопль ярости. Снова рухнуло дерево, за ним еще одно. Шум, с каким они валились, напоминал ураганный минометный огонь. «Сухой лес, — подумал стрелок. — Мертвые деревья».

— Эдди! — Сюзанна сорвалась на пронзительный крик. — Что бы это ни было, оно около Эдди! — Ее руки метнулись к колесам инвалидного кресла, начиная тяжелую, утомительную работу — разворот.

— Оставь, некогда. — Роланд подхватил Сюзанну под мышки и вытащил из кресла. И ему, и Эдди уже случалось носить ее, когда дорога становилась слишком неровной для инвалидной коляски, но Сюзанну по-прежнему изумляло пугающее, безжалостное проворство стрелка. Только что она сидела в своем инвалидном кресле, купленном осенью шестьдесят второго в лучшем нью-йоркском магазине медицинской техники, и вот уже, словно капитан команды болельщиков, рискованно балансирует у Роланда на плечах, крепко обхватив мускулистыми бедрами его шею, а он, закинув руки за голову, вжимает ладони ей в поясницу. Стрелок пустился бегом, шлепая разбитыми сапогами по устланной хвоей земле между колеями, оставленными колесами инвалидного кресла.

— Одетта! — крикнул он, в минуту сильного волнения возвращаясь к имени, под которым впервые узнал ее. — Не потеряй револьвер! Отцом твоим заклинаю!

Роланд во весь дух мчался между деревьями. Он увеличил и без того размашистый шаг, и по ним с Сюзанной подвижной мозаикой заскользило кружево тени вперемежку с яркими цепочками солнечных бликов. Дорога пошла под уклон. Сюзанна подняла левую руку, чтобы отвести ветку, вознамерившуюся сбить ее с плеч стрелка, и в тот же миг резко опустила правую, придержав рукоять старинного револьвера.

«Миля, — подумала она. — Сколько нужно времени, чтобы пробежать милю? Сколько понадобится времени, если Роланд будет так выкладываться? Если он сумеет держать темп на этих скользких иголках — немного… но, может, и слишком много. Господи, пусть с Эдди ничего не случится… пусть с моим Эдди ничего не случится».

Словно в ответ она услышала, как невидимый зверь вновь взревел. Его оглушительный голос был точно гром. Точно приговор.

В лесах, некогда известных как Великие Западные Леса, он был самым большим созданием. И самым древним. Многие из огромных старых вязов, замеченных Роландом в долине внизу, были еще только-только пробившимися из земли прутиками, когда этот медведь явился из туманных неизведанных просторов Внешнего Мира, словно жестокий странствующий монарх.

Когда-то в Западных Лесах жили люди Древнего Племени (это их следы в последние недели время от времени попадались Роланду) — жили в вечном страхе перед исполинским бессмертным медведем. Обнаружив, что на новых землях, куда они пожаловали, они не одни, люди поначалу пытались убить его, но их стрелы, хоть и приводили зверя в ярость, не причиняли серьезного вреда. Зато, не в пример прочим лесным тварям, не исключая и хищных кустарниковых кошек, что устраивали себе логова и производили на свет потомство в дюнах на западе, великана не ставил в тупик источник его мучений. Нет; он, этот медведь, знал, откуда берутся стрелы. Знал. И за каждую стрелу, нашедшую цель в живой плоти под косматой шкурой, забирал у Древнего Племени троих, четверых, а то и целую дюжину. Детей, если мог до них добраться; женщин, если не мог. Воинами он пренебрегал, и это было унизительнее всего.

С течением времени людям стала ясна истинная природа зверя, и попытки убить его прекратились. Он, конечно же, был воплощением демона — или призраком божества. Они нарекли его «Мьяр», что на языке Древнего Племени означало «мир под миром». Восемнадцать с лишним веков длилось неоспоримое господство этого семидесятифутового медведя в Западных Лесах, и вот он умирал. Возможно, поначалу орудием смерти стало некое микроскопическое живое существо, попавшее в медвежий организм с едой или питьем; возможно, винить следовало весьма преклонный возраст великана; скорее всего, дело было в сочетании того и другого. Важна была не причина, а окончательный результат: невероятный, потрясающий мозг косматого гиганта опустошала, превратив в свою кормушку, стремительно увеличивающаяся колония паразитов. После многих лет расчетливого звериного здравомыслия Мьяр сошел с ума.

Медведь понял: в его лесу опять появились люди; он правил в этой чаще, и какой бы обширной она ни была, ни одно значительное происшествие в ее пределах не ускользало от его внимания надолго. Он убрался подальше от новоприбывших — не из страха, а оттого, что ему до них, как и им до него, не было никакого дела. Потом за работу взялись паразиты, и чем сильнее Мьяром овладевало безумие, тем больше крепла уверенность лесного исполина в том, что это опять Древнее Племя, что расстановщики капканов и выжигатели леса вернулись и вскоре вновь примутся за прежнее вредное озорство. Только лежа в своей последней берлоге, в добрых тридцати милях от занятого новоприбывшими места, и чувствуя себя на заре каждого следующего дня хуже, чем на закате предыдущего, он пришел к твердому убеждению, что Древнее Племя наконец изыскало действенную пагубу: яд.

На этот раз он шел не за тем, чтобы отомстить за пустячную рану — он шел бесследно уничтожить врагов, пока их яд не успел доконать его… и в дороге мысли исчезли. Осталась лишь багровая ярость, монотонное поскрипыванье заржавленной штуки у него на темени — расположившейся меж ушей вращающейся штуки, которая когда-то делала свое дело в приятной тишине, — да пугающе обострившееся обоняние, которое безошибочно вело его к лагерю трех пилигримов.

Медведь, которого по-настоящему звали не Мьяром, а совершенно иначе, продирался через лес точно некое подвижное сооружение, косматая башня с красновато-коричневыми глазками. В этих глазах тлело безумие и жар лихорадки. Огромная голова, одетая гирляндой сломанных веток и облетевшей хвои, безостановочно вертелась из стороны в сторону. То и дело раздавался приглушенный акустический взрыв — АП-ЧХИ! — зверь чихал, и из мокрых ноздрей летели тучи корчащихся белых паразитов. Лапы, вооруженные трехфутовыми кривыми когтями, раздирали древесные стволы. Он шел, поднявшись на дыбы, продавливая в мягкой черной почве под деревьями глубокие следы. От него едко пахло свежей смолой и застарелым, закисшим дерьмом.

Штука у него на макушке жужжала и поскрипывала, поскрипывала и жужжала.

Курс медведя оставался почти неизменным: прямая, которая должна была привести к становищу тех, кто дерзнул вернуться в его лес, кто посмел с недавних пор наполнить его голову тягостной, неведомой, мучительной болью. Древнее ли это племя, новое ли, оно погибнет. Порой, завидев сухое дерево, он довольно далеко отклонялся от прямой дороги, чтобы повалить мертвый ствол. Оглушительный треск падения — сухой, взрывной — тешил зверя; когда в конце концов дерево во всю свою прогнившую длину растягивалось на лесной подстилке или застревало, привалясь к одному из сородичей, медведь спешил дальше в наклонно падающих снопах солнечного света, помутневшего от носившейся в воздухе древесной пыли.

Двумя днями раньше Эдди Дийн вновь занялся резьбой по дереву. В последний раз он пробовал что-то вырезать, когда ему было двенадцать. Эдди помнил, что в свое время любил и, кажется, неплохо умел резать по дереву. Помнить последнюю подробность наверняка молодой человек не мог, но на то, что память его не подводит, указывало по меньшей мере одно обстоятельство: Генри, его старший брат, видеть не мог Эдди за этим занятием.

«Ага, — говорил обычно Генри, — гляньте-ка на нашего маменькина сыночка. Что сегодня мастерим, тютя? Домик для куколки? Ночной горшочек для своей писюльки-масюльки? Утеньки, какой СИМПОМПОНЧИК!»

Генри никогда ничего не запрещал Эдди открытым текстом; он никогда не подходил к братишке и не говорил без обиняков: «Будь добр, брось это, браток. Понимаешь, больно здорово у тебя выходит, а мне нож вострый, когда у тебя что-нибудь здорово выходит. Потому что, видишь ли, это у меня все должно получаться на-ять. У меня. У Генри Дийна. А стало быть, вот что я, пожалуй, сделаю, брат мой: начну-ка я тебя за определенные вещи подымать на смех. Я не буду говорить напрямик «не делай так, это меня раздражает», а то еще подумают, будто я — ну, ты понимаешь — с прибабахом. Но дразниться-то можно, ведь старшие братья всегда дразнятся, верно? Это ведь часть образа. Я буду дразнить тебя, доводить и обсмеивать, пока ты просто-напросто не бросишь это б***ство на х**! Хорэ? Нет возражений?»