Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 28

— Снимай-ка пальто. Садись. Я сейчас сделаю кофе. Нет, вот сюда, только спихни с кресла кота. Он знает, что ему тут нечего делать.

Кот был старый, чёрно-белый, с тусклой, ломкой шерстью, а когда я поднял его, мне показалось, будто в моей руке нет ничего, кроме излучающих тепло невесомых косточек. Я осторожно поставил его на пол, но он тут же вспрыгнул ко мне на колени и начал топтать пуловер. Другой котяра, помоложе, изогнулся на подоконнике, и, неуклюже переминаясь между замысловатыми корзиночками с бумажными цветами, глядел в окно, на мокрый снег и пустой сад.

— Брысь оттуда! — крикнула вдруг Энн. Кот не обращал внимания. Она пожала плечами. — Они ведут себя так, как будто это их дом. — Судя по запаху, так оно и было. — Приблудные, — сказала она. — Сама не знаю, чего я их привечаю. — И, словно продолжая разговор про кошек, спросила: — Как Лукас?

— На удивление хорошо, — сказал я. — Знаешь, тебе лучше не терять с ним контакта.

— Знаю. — Она коротко улыбнулась. — А ты как? Мы с тобой так редко видимся.

— Неплохо. Согласно возрасту.

— Ты и половины ещё не знаешь, — ответила она. Стоя в дверях кухни, она держала в одной руке чашку, а в другой — посудное полотенце. — Никто из нас не знает. — Знакомая жалоба. Увидев, что я отвлёкся и совсем её не слушаю, она ушла в кухню и стала греметь в раковине посудой. Я слышал, как полилась в чайник вода. Пока он наполнялся, она что-то сказала, зная, что я не услышу; потом, закрыв кран, повторила: — В Плероме [30] что-то происходит. Что-то новое. Я чувствую.

— Энн, — сказал я, — всё это было и прошло двадцать лет тому назад.

Дело в том, что я и тогда не до конца понимал, что же мы натворили. Наверное, вам это покажется странным; но дело было году в 1968-м или 1969-м, и всё, что я помню теперь, — это июньский вечер, напоённый полусдобным-полугнилостным ароматом цветов боярышника. Запах был такой густой, что мы словно плыли сквозь него и ещё сквозь горячий вечерний свет, который тёк между живых изгородей, как жидкое золото. Спрейка я помню потому, что люди вроде него не забываются. Что именно мы делали вчетвером, стёрлось из моей памяти, как и значение нашего поступка. Там явно была какая-то потеря; считать ли её «потерей невинности» — дело вкуса, хотя мне именно так и казалось. Лукас и Энн с самого начала отнеслись ко всему куда серьёзнее. Приняли ближе к сердцу. Позже — возможно, два или три месяца спустя, когда стало ясно, что всё пошло не так, вкривь и вкось, — именно Энн с Лукасом убедили меня поехать и поговорить со Спрейком, которого мы поклялись никогда больше не видеть. Они хотели узнать, можно ли как-нибудь повернуть назад или аннулировать то, что мы сделали; и можно ли выкупить то, что мы потеряли тогда.

«По-моему, ничего не получится», — предостерегал я их тогда; но видел, что они меня не слушают.

«Он должен нам помочь», — говорил Лукас.

«И зачем мы это сделали?» — спрашивала Энн.

Спрейк, ненавидевший Британский музей, всю жизнь, так или иначе, жил в его тени. Я нашёл его в баре «Тиволи Эспрессо», куда, как я знал, он заходил каждый день. Он был в толстом старомодном чёрном пальто, — октябрь выдался сырой и промозглый, — но, судя по тому, как торчали из рукавов его длинные, хрупкие на вид, грязные руки, исцарапанные так, словно он дрался с каким-то мелким зверьком, я заподозрил, что под ним не было ни рубашки, ни пиджака. Он зачем-то купил газету «Чёрч таймс». Верхняя половина его тела болезненно изогнулась над ней; сутулая спина, седая щетина на лице и эта газета вместе делали его похожим на разочарованного причетника. Газета была аккуратно свёрнута так, что я видел лишь половину заголовка, и при мне он ни разу её не открыл.

В «Тиволи» в те дни всегда включали радио. Кофе там подавали водянистый и, как обычно бывает с эспрессо, слишком горячий и потому безвкусный. Мы со Спрейком сели на табуреты у окна. Локти мы положили на узкий прилавок, заставленный грязными стаканчиками и недоеденными сандвичами, и смотрели на пешеходов на Музеум-стрит. Десять минут спустя позади нас женский голос отчётливо произнёс:

— Дело в том, что дети просто не хотят постараться.

Спрейк подскочил и затравленно обернулся, точно ожидая, что ему придётся на это отвечать.

— Это радио, — успокоил я его.

Он уставился на меня, как на сумасшедшего, и прошло некоторое время, прежде чем он вернулся к разговору.

— Вы знали, что делали. Вы получили то, чего хотели, и вас никто не обманул.

— Да, — устало признал я.

Мои глаза болели, хотя в пути я поспал, а проснувшись, — как раз когда кембриджский поезд подползал к Лондону — увидел газетные листы, кружившие у верхних этажей большого офисного здания, словно бабочки у цветка.

— Я это понимаю, — сказал я. — Так вопрос не стоит. Но мне хочется их как-то успокоить…

Спрейк не слушал. Полил довольно сильный дождь, и туристы — в основном вышедшие из музея немцы и американцы, — повалили в бар. Все выглядели одетыми с иголочки. «Тиволи» наполнился паром кофейных машин, воздух стал тяжёлым от запаха мокрых пальто. Люди в поисках свободных мест то и дело тёрлись об наши спины, бормоча: «Простите. Извините, пожалуйста». Спрейк скоро разозлился, хотя, по-моему, вежливость бесила его больше, чем толчки.

— Дерьмо собачье, — громким, спокойным голосом произнёс он; когда мимо него, один за другим, протиснулась целая семья, он добавил:

— Три поколения кроликов. — Никто, кажется, не обиделся, хотя все его наверняка слышали. Вымокшая насквозь женщина в бордовом пальто вошла, беспокойно повертела головой в поисках свободного места, ничего не нашла и поспешно вышла.

— Сука бешеная! — крикнул Спрейк ей вслед. — Катись отсюда. — И с вызовом оглядел прочих посетителей.

— Думаю, нам лучше поговорить наедине, — сказал я. — Может, у тебя?

Он двадцать лет занимал одну и ту же квартиру над книжным магазином «Атлантида». Я видел, что ему не хочется вести меня туда, хотя это было совсем рядом и я уже бывал у него. Сначала он пытался сделать вид, что внутрь трудно попасть.

— Магазин закрыт, — сказал он. — Придётся идти через другой вход. — Потом добавил: — Я не могу вернуться туда ещё час или два. Я там прошлой ночью кое-что делал, а значит, там может быть небезопасно.

Он ухмыльнулся.

— Ты знаешь, о чём я, — сказал он.

Иных объяснений я от него не добился. Царапины на его запястьях напомнили мне, в какой панике были Лукас и Энн, когда я в последний раз говорил с ними. Я тут же решил во что бы то ни стало заглянуть в его комнату.

— Если ты не хочешь возвращаться туда сейчас, — предложил я, — можно поговорить в музее.

Около года тому назад, работая в собрании манускриптов, он перевернул страницу «Английских хроник» Жана де Ваврена [31] — загадочной книги, полная версия которой так никогда и не была найдена, — и увидел миниатюру, на которой в странных, неестественных оттенках синего и зелёного была изображена коронационная процессия Ричарда Львиное Сердце. Часть её шевельнулась; какая именно, он так и не сказал. «Если это коронация, — почти жалобно писал он мне тогда, — то почему четверо мужчин несут гроб? И кто это шагает под балдахином — с епископами, а не с ними?» После этого случая он старался по возможности обходить музей стороной, хотя его высокие железные ограждения неизменно были видны в конце улицы. Он уверял меня, что им овладели сомнения в аутентичности некоторых объектов средневековой коллекции. На самом деле он их боялся.

— Там будет спокойнее, — настаивал я.

Он ничего не отвечал, но, сгорбившись над «Чёрч таймс», глядел на улицу, с силой сжимая перед собой руки. Я видел, что он думает.

— Вот дерьмо гадское! — сказал он, наконец, и поднялся. — Ладно, пошли. Там уже всё равно должно было проветриться.

Дождь капал с голубого с золотом фасада «Атлантиды». На нём висело выцветшее объявление: «Закрыто на капитальный ремонт». Стеллажи из окон убрали, но несколько книг всё же оставили, для вида. Сквозь покрытое сыростью зеркальное стекло я разглядел классический «Словарь символов и образов» де Вриса. Когда я показал его Спрейку, он лишь смерил меня презрительным взглядом. Он искал ключи. Внутри магазина пахло пилеными досками, свежей штукатуркой, краской, но уже на лестнице всё перебивал запах готовки. Однокомнатная квартира Спрейка, довольно большая, занимала верхний этаж, два её незашторенных подъёмных окна глядели в разные концы улицы. Тем не менее в ней почему-то всегда не хватало света.