Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 40

Что это было, заклинание или имя, о котором я его спрашивал? Я знал одно — этот звук, нечеловеческий и текучий, почти нечленораздельный, вызывал у меня тошноту, и я не мог отделить его от буйных голосов ветра и моря. Казалось, он наполнял всю комнату. Удары крови в моей голове пытались подхватить его ритм, непонятный и невыносимый. Я начал бочком, вдоль стенки, двигаться к входной двери.

Его тело повернулось ко мне рывком, точно марионетка, которую держат за шею. Его голова смеялась, если, конечно, чавканье, похожее на возню в грязи, можно назвать смехом.

— Ты что, пытаешься смыться? — закричал он. — Да он завладел тобой ещё до моего приезда, точно тебе говорю. У тебя нет против него ни одного шанса, ведь мы же принесли его в дом, — и он подобрал раковину.

Стоило ему повернуть ко мне отверстие раковины, как головокружение мгновенно захлестнуло меня, швырнув вперёд. Стены сияли, тряслись, покрывались сонмами мелких тварей; мне показалось, что огромная туша замаячила за окном, загородив свет. Губы Нила двигались, но тошнотворный гул шел точно из глубокой пещеры или из раковины, шёл издалека, но становился всё ближе и чётче — голос чего-то текучего и громадного, постепенно обретающего форму. Возможно, так было потому, что я слушал его, но выбора я не имел.

Внезапно свободная рука Нила обхватила его лоб. Она походила на щипцы, отчаянным усилием пытающиеся извлечь что-то из его черепа.

— Оно растёт, — то ли всхлипнул, то ли экстатически выкрикнул он. Когда он говорил, текучее пение не унималось. Не успел я понять, что он затеял, как он уже распахнул заднюю дверь и был таков. Словно в кошмаре, сложные конвульсивные содрогания его тела напоминали танец.

Как только дверь с грохотом распахнулась, рёв бурной ночи хлынул внутрь. В этом внезапном всплеске было что-то жадное, ненасытное. Я стоял, парализованный, и слушал, но не мог сказать наверняка, похоже ли это на его заклинание. Я слышал его шаги, мягкие и плавные, когда он перескакивал с дюны на дюну. Через несколько минут до меня долетел слабый вскрик, который тут же стих.

Я сполз на пол и прислонился к стулу. Облегчение, опустошение, безразличие. Звуки вернулись на пляж, туда, где им полагалось быть; комната вновь стала неподвижной. И тут меня охватило отвращение к себе. Что, если Нил ранен или попал в зыбучий песок? Я дал его истерии временно одержать верх над моим искажённым болезнью восприятием, так неужели я воспользуюсь этим предлогом и даже не попытаюсь его спасти?

Наконец я принудил себя выйти наружу. Во всех бунгало было темно. Пляж мерцал, но не сильно. В небе тоже всё было в порядке. Только головокружение да стук крови в висках грозили исказить моё восприятие.

Я заставил себя протиснуться меж кустов, шипевших, как змеи, чьи пасти забиты песком. Из-за мешанины следов я то и дело спотыкался. В песке гремели пики тростника. На краю дюн поджидала тропа, готовая спустить меня вниз, к пляжу.

Пляж был забит. Я щурился, разглядывая прибрежный мусор. Мои глаза привыкли к полумраку, но следов Нила не различали. Я стал смотреть ещё внимательнее. Что это там, в песке, сандалии? Не дожидаясь, пока приступ головокружения швырнёт меня вниз, я сам соскользнул на пляж.

Да, это были сандалии Нила, и цепочка следов босых ног вела от них к куче мусора. Я осторожно тронул сандалии, жалея, что не взял с собой палку, — но место, где они лежали, наполовину засыпанные, выглядело вполне надёжным. Зачем же ему понадобилось их закапывать?

Я шёл за ним, постепенно привыкая к темноте. Я избегал ступать в его следы, потому что они петляли, образуя сложные узоры, которые против воли запоминались и вызывали у меня головокружение. Он шёл неровно, словно танцующий калека. Должно быть, он стал марионеткой на нитках собственных нервов, подумал я. Мне было немножко страшно встретиться с ним лицом к лицу, но попытаться я считал своим долгом.

Вращение его следов привело меня в самую гущу мусора. Приземистые расплывчатые силуэты окружили меня со всех сторон: из зазубренного обрубка торчали металлические щупальца, которые принялись шарить в воздухе, стоило мне подойти ближе; торчащий из песка автомобильный корпус, ржавый и бесформенный, походил на рисунок, сделанный неловкой детской рукой; в складном верхе от коляски сверкал, точно плешь, песочный ком. Я обрадовался, выбравшись из этого лабиринта: предметы будто шевелились в темноте, мне даже почудилось, будто плешивый ком вот-вот откроет осыпающийся рот.

Но на открытом пляже были свои помехи. Рябь и узоры на песке стали яснее и как будто беспокойно вибрировали. Я то и дело оглядывался на море, не потому, что оно меня тревожило — хотя его настойчивый неритмичный плеск мне мешал, — но из-за неотступного ощущения, будто волны движутся всё медленнее, становясь вязкими, как патока.

Я споткнулся и обернулся поглядеть, что подвернулось мне под ногу. На мерцающем пляже лежала рубашка Нила, та её часть, которую ещё не успел похоронить песок. Ошибки быть не могло; я узнал рисунок. Пляж подсвечивал её снизу, казалось, что нейлон испускает собственное сияние.

Его танцующие следы вели назад, в мусор. Господи, помоги мне, даже тогда я продолжал думать, что он играет со мной в какую-то мерзкую игру — спрятался где-нибудь и ждёт момента, чтобы выскочить и напугать меня, а затем насладиться впечатлением. Я в ярости направился туда и тут же пожалел. Все предметы светились собственным светом и не отбрасывали теней.

Теперь у меня не осталось сомнений: свечение пляжа нарастало. Из-за него следы Нила казались очень большими: их контуры расплывались у меня на глазах. Спотыкаясь, я бросился назад, на чистую половину пляжа, и налетел на торчащий из песка автомобильный остов.

Это и был миг, когда кошмар стал реальностью. Конечно, я мог сказать себе, что это ржавчина съела машину, и та стала хрупкой, как раковина, но в тот момент я уже перестал обманываться. Я сразу понял, что всё на этом пляже было не тем, чем казалось, ведь врезавшись рукой в машину, я не только не почувствовал боли, но ощутил, как её крыша прогнулась, и вся конструкция сложилась и упала на песок, с которым немедленно слилась.

Я выбежал на открытый пляж. Но и там было не легче, ибо он весь зловеще мерцал, как болото, в котором тонет луна. Среди мусора я заметил обрывки одежды Нила, наполовину засосанные песком. Стремясь выбраться, я видел его следы впереди — они росли, менялись, делались неузнаваемыми, а потом терялись у большого бесформенного тёмного пятна.

В ужасе я начал озираться. Бунгало не было видно. Несколько минут спустя я разглядел тропинку, вернее, мешанину следов, пересекающую дюны. Медленно и осторожно, чтобы пляж или нависшее небо меня не заметили, я зашагал вперед.

Но дюны отступали. Кажется, тогда я завизжал — почти шёпотом, потому что чем быстрее я шёл, тем дальше оказывались дюны. Кошмар занял всю перспективу. Теперь я бежал, хотя чувство было такое, будто я стою на месте. Пробежав несколько шагов, я подскочил: песок так энергично хватал меня за пятки, что только губами не причмокивал. Несколько минут назад никаких зыбучих песков здесь не было, я ещё мог видеть свои следы. Я застыл на месте, меня неудержимо трясло, а мерцание пляжа нарастало, и тёмное небо как будто опускалось на меня, — и я почувствовал, что пляж меняется.

Одновременно с этим я ощутил нечто ещё худшее: менялся я сам. Круживший в моей голове смерч внезапно стих. Лёгкое помутнение сознания ещё осталось, но в остальном я чувствовал себя нормально. Я вдруг понял, что никакого солнечного удара не было. Возможно, причиной всему был внутренний конфликт: уехать я не мог, а выйти на пляж не решался, так как подсознательно чувствовал, что там должно произойти.

И вот оно произошло. Пляж победил. Может быть, Нил придал ему силы. Не смея оглянуться, я знал, что море остановилось. Выброшенные им на берег объекты, сложные символы, состоящие из чего-то похожего на плоть, копошились у его застывшей кромки. Окружавший меня шум, все эти песнопения и клокотание, шёл не от моря: слишком он был членораздельным, хоть и заунывным. Он шёл и из-под ног, этот голос пляжа, шёпот, слетавший с такого множества уст, что стал оглушительным.