Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 41

Я почувствовал, как заёрзали подо мной песчаные гребни. Они были достаточно плотными, чтобы держать мой вес, но на песок совершенно не походили. Они заставляли меня переминаться с ноги на ногу. Ещё минута, и я бы заплясал, подражая тем дергунчикам, которые больше не выдавали себя за мусор, и присоединился бы к ритуалу тех существ, которые толпились на краю сгустившегося моря. Всё искрилось в дрожащем свете. Я подумал, что моё тело засветилось тоже.

Вдруг голова моя закружилась, как никогда в жизни, и я на мгновение выпал из кошмара. Я словно увидел себя со стороны: крошечная фигурка, невзрачная, как насекомое, перепуганная насмерть, истерически пытается подражать танцу кишащего жизнью пляжа. Этот миг тут же прошёл, но мне он показался вечностью. Потом я вернулся в своё неуклюжее тело, старательно выплясывавшее на пляже.

И тут же похолодел от ужаса. Меня затрясло, как от удара током, ибо я понял, чью точку зрения разделил только что. Оно всё ещё смотрело на меня, безразличное, как открытый космос, — всё небо было полно им. Подними я тогда голову — и заглянул бы в его глаза, или глаз, если у него, конечно, было что-то подобное. Мурашки бежали у меня по шее, и я смотрел вниз, но знал, что мгновение спустя подниму голову, ведь я чувствовал, что лицо, или что там ещё у него было, приближается, склоняясь надо мной.

Если бы мне не удалось прорваться сквозь удушающую панику, меня раздавили бы в ничто. Но мои зубы впились в губу, и я завизжал. Освобождённый, я вихрем понёсся вперёд, забыв о зыбучих песках. Дюны расползались при моём приближении, кишащий пляж мерцал, свечение мигало в такт пению. Меня пощадили, не сожрали, — но когда я всё же добрался до дюн, или мне позволили до них добраться, тёмное давящее присутствие ещё висело надо мной.

Я ползком карабкался вверх по тропинке. Рыдающие всхлипы наполняли мой рот песком. У моего дикого бегства не было никаких видимых причин. Я бежал от глубоко укоренившегося и неизбежного сознания того, что присутствие, затмившее собою небо, было лишь удобной метафорой. Как бы оно ни устрашало, на самом деле это была лишь версия, доступная моему восприятию, — большего мне нельзя было показывать, иначе я сошёл бы с ума.

С тех пор я больше не видел Нила — по крайней мере, в узнаваемом обличье.

На следующий день, выпив за ночь всё спиртное в доме в надежде заглушить свои страхи и панические мысли, я обнаружил, что не могу уехать. Я врал самому себе, будто иду на пляж в поисках Нила. Но тут же началась возня; узор пришёл в движение. Отупело глядя на него, я чувствовал, как что-то ворочается у меня в мозгу, точно мой череп стал раковиной.

Вполне возможно, что я простоял несколько часов, вперившись в пляж. Меня отвлекло движение: взлетал сорванный ветром песок. Я увидел, что он похож на гигантскую маску, изорванную и крошащуюся. И хотя её глаза и губы не могли удержать форму, она всё же пыталась подражать лицу Нила. Как только она, шелестя, двинулась ко мне, я со стоном бросился прочь, к дюнам.

В ту ночь он пришёл в бунгало. Я не осмелился лечь спать; дремал в кресле, то и дело вздрагивая и просыпаясь. Может быть, это во сне мне привиделось огромное лицо, которое, извиваясь и меняясь беспрестанно, вылезло из стены? Я определённо слышал слова, хотя его голос превратился в тот нечеловеческий хор, который терзал мои уши на пляже. Хуже того, когда я открыл глаза и увидел то, что могло быть лишь тенью, но никак не бесформенной массой, ушедшей в плотную поверхность стены, голос продолжал звучать ещё несколько секунд.

Каждую ночь, после того, как лицо погружалось в поверхность стены, словно в зыбучий песок, голос звучал на несколько секунд дольше, и каждую ночь, пытаясь вырваться из оков кресла, я всё лучше понимал его откровения. Я пытался убедить себя, что это лишь моё воображение, как оно в каком-то смысле и было. Явления Нила были только приемлемыми метафорами того, чем стал он, и чем становился я. Мой ум отказывался постигать истину, как она есть, и всё же я был одержим головокружительным и тошнотворным искушением узнать правду.

Какое-то время я боролся. Уехать я не смог, так, может, смогу писать. Обнаружив, что, как я ни бьюсь, мои мысли всё равно лишь о пляже, я написал это. Я надеялся освободиться, но, разумеется, понял, что чем больше думаешь о пляже, тем крепче становится его хватка.

Теперь я провожу на пляже почти всё время. Эти страницы я писал несколько месяцев. Иногда я вижу, как люди смотрят на меня из своих домов. Спрашивают ли они себя, что я там делаю? Узнают, когда придёт их срок, — узнают все до единого. Наверное, Нил его отчасти удовлетворил; теперь он не так торопится. Но это ничего не значит. У него своё время.

С каждым днём узор становится чётче. Помогают мои шаги. Стоит раз его увидеть, и он будет притягивать опять и опять. Я чувствую, как он растёт у меня в голове. Чувство ожидания всеохватно. Разумеется, это не я жду. Это ждёт голодный пляж.

Моё время близко. Большие влажные следы вокруг моих отпечатков становятся всё чётче — это следы того, чем я стану. Он просачивается во всё, хитрый и незаметный. Сегодня, взглянув на бунгало, я увидел, что они изменились, — стали похожи на окаменелости. Стали похожи на сны пляжа, в которые рано или поздно превратятся.

Голос теперь всегда со мной. Иногда сгустившаяся дымка принимает форму рта. В сумерках дюны выдвигаются вперёд, чтобы стеречь пляж. В темноте я вижу других, которые тоже вышагивают по пляжу. Только те, к кому прикоснулся пляж, могут их видеть; их силуэты расплывчаты — некоторые больше напоминают кораллы, чем плоть. Зыбучие пески заставляют нас повторять узор, а оно склоняется из бездны позади неба и смотрит. Море кормит меня.

Теперь я часто вижу что-то вроде сна. Я вижу то, чем стал Нил, — лишь фрагмент отпечатка, которым оно воспользуется, чтобы вернуться в наш мир. Каждый раз, когда мне уже почти удаётся вспомнить своё прозрение, я просыпаюсь. Мой мозг меняется, стараясь подготовить меня к концу. Скоро я стану тем же, что и Нил. Я весь дрожу, меня охватывает смертный страх, мой разум отчаянно хочет не знать. И всё же я смирился. В конце концов, даже если мне удастся уйти от пляжа, расти он не перестанет. Я понял достаточно и знаю: он всё равно проглотит меня, когда станет миром.

Брайан Эвенсон

Тело

Меня частным образом перевели в Исправительное учреждение и приют для своевольных тел Святого Себастьяна, где я прохожу подгонку к новому разуму, да и телу тоже. Считается, что виновники моих бед — своевольное тело и полное отсутствие навыков управления им. А поскольку моё тело не из тех, которые легко уживаются с миром, то решено было начать с самого начала.

«Тело, — говорит брат Йохансен, — это не просто насыщенная кровью плоть, покрывающая кости, нет, это то, как мы скользим и просачиваемся сквозь мир». Если другие текут по нему легко, словно вода, то я закупориваю его, как пробка бутылку. И единственный для меня способ вырваться из узкой горловины — разорвать её. «Кровь и плоть изменить нельзя, — говорит мне брат Йохансен, — зато можно изменить пути, которыми они следуют в мире».

«Есть способ изменить и плоть, и кровь, — шепчет Скармус, — или уничтожить их, как тебе хорошо известно, милый мальчик». Уже поздно, полночь, и я лежу, привязанный к плите. Я не знаю, как отвечать на это. Его пальцы перебирают мои волосы. В темноте я слышу угрюмую улыбку в его голосе. «Ты слышишь то, что другие видят, — говорит мне брат Йохансен, — и это ещё один знак твоей болезни».