Дьюма-Ки - Кинг Стивен. Страница 100

— Да. Что?

Из кармана льняной рубашки Уайрман достал приглашение на мою выставку, со словами «ВЗГЛЯД С ДЬЮМЫ», напечатанными на лицевой стороне. На оборотной он нацарапал три строчки. Буквы прыгали вверх-вниз (вероятно, «скорую» сильно трясло на ходу), но я смог разобрать слова:

«Стол течёт».

«Ты захочешь, но нельзя».

«Утопите её, пусть снова заснёт».

Все фразы пугали, но от последней кожа на руках пошла мурашками.

— Что-нибудь ещё? — Я вернул приглашение.

— Она пару раз произнесла моё имя. Узнала меня. И произнесла твоё, Эдгар.

— Взгляни вот на это. — Я пододвинул к Уайрману конверт из плотной бумаги.

Уайрман спросил, где я его взял, и я ответил. Он сказал, что как-то странно всё совпало, на что я только пожал плечами. Потому что помнил слова Элизабет: «Вода теперь бежит быстрее. Скоро появятся пороги». Вот они и появились. И меня не отпускало предчувствие, что это были только цветочки.

Моему бедру заметно полегчало, его ночные стенания перешли в обычные всхлипывания. Согласно народной мудрости, собака — лучший друг человека, но я бы проголосовал за аспирин. Передвинув стул, я сел рядом с Уайрманом и смог прочитать заголовок: «МАЛЫШКА С ДЬЮМА-КИ ПОТРЯСАЕТ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ! ОНА — ВУНДЕРКИНД?» С фотоснимка под заголовком на меня смотрел мужчина, которого я уже не раз видел одетым в купальный костюм: Джон Истлейк того периода, когда ещё не набрал лишний вес. Он улыбался, поднимая улыбающуюся маленькую девочку. Элизабет выглядела точно так же, как и на семейном портрете «Папуля и его дочки», только теперь держала обеими руками рисунок, который протягивала к объективу фотокамеры, а голова её была забинтована. Фотограф запечатлел и другую девочку, уже подростка (старшую сестру, Адриану, и да — волосы у неё могли быть цвета моркови), но поначалу ни Уайрман, ни я не обратили на неё внимания. Как и на Джона Истлейка. Как и на малышку с повязкой на голове.

— Святый Боже! — выдохнул Уайрман.

Рисунок изображал лошадь, которая смотрела поверх изгороди. Лошадь широко (не по-лошадиному) улыбалась. На переднем плане, спиной к нам, маленькая девочка в золотых кудряшках протягивала улыбающейся лошади морковку размером с ружьё. С обеих сторон, словно театральный занавес, росли пальмы. Над головой плыли пухлые облака, и огромное солнце выстреливало весёлые лучи.

Это был детский рисунок, но талант его создательницы сомнений не вызывал. В лошади ощущалась такая joie de vivre, [161] что улыбка казалась кульминацией какой-то очень удачной шутки. Можно собрать десяток студентов, обучающихся живописи, дать им задание — нарисовать счастливую лошадь, и я могу поспорить, что никому из них не удастся и близко подойти к такому вот рисунку. Даже морковка-переросток выглядела не ошибкой, а элементом смеха, его усилителем, живописным стероидом.

— Это не шутка, — пробормотал я, наклоняясь ближе… да только пользы это не принесло. Четыре фактора одновременно ухудшали восприятие деталей: сама фотография, её газетная копия, ксерокс газетной копии и… время. Восемьдесят лет, если я ещё помнил правила математики.

— Что «не шутка»? — переспросил Уайрман.

— Утрирование в изображении лошади. И морковки. И даже солнечных лучей. Это крик ликования ребёнка, Уайрман!

— Надувательство — вот что это такое. Наверняка. Ей тут только два годика! Двухлетний ребёнок не способен нарисовать даже фигурки из чёрточек и кружочков и назвать их папой и мамой. Или я ошибаюсь?

— Случившееся с Кэнди Брауном — надувательство? Или с пулей, сидевшей в твоём мозгу? Которой теперь нет?

Он молчал.

Я постучал пальцем по слову «ВУНДЕРКИНД».

— Посмотри, они даже нашли правильный термин. Как думаешь, если б она была бедной и чёрной, они бы назвали её «МАЛЕНЬКИМ ВЫРОДКОМ» и определили в какое-нибудь «Шоу уродов»? Я вот думаю, что да.

— Будь она бедной и чёрной, то никогда бы не добралась до бумаги. И не упала бы с запряжённого пони возка.

— Так вот что слу… — Я оборвал фразу на полуслове и вновь уставился на мутный фотоснимок. Только теперь я смотрел на старшую сестру. На Адриану.

— Что? — спросил Уайрман, и в его голосе звучал вопрос: «Что теперь?»

— Её купальник. Тебе он не кажется знакомым?

— Целиком его не видно, только верхнюю часть. Остальное закрывает рисунок, который держит Элизабет.

— А что ты можешь сказать насчёт той части, которая видна? Он долго смотрел на ксерокопию.

— Мне бы не помешало увеличительное стекло.

— От него больше вреда, чем проку.

— Ладно, мучачо, купальник выглядит знакомым… но, может, таким его сделали твои слова?

— Если взять все картины «Девочка и корабль», только одна девочка в лодке вызывала у меня сомнения — с «Номера шесть». Рыжие волосы, синий купальник с жёлтой полосой по вороту. — Я постучал пальцем по изображению Адрианы на ксерокопии, полученной от Мэри Айр. — Вот та девочка. Вот тот купальник. Я в этом уверен. Как и Элизабет.

— И что всё это значит? — спросил Уайрман. Он просматривал текст, потирая пальцами виски. Я спросил, не беспокоит ли его глаз.

— Нет. Просто… хрен знает что… — Он взглянул на меня круглыми глазами, по-прежнему растирая виски. — Она упала с этого чёртова возка и ударилась головой о камень, так здесь написано. Пришла в себя в кабинете семейного доктора, когда они уже собирались везти её в больницу в Сент-Пит. Потом начались припадки. Тут написано: «Припадки у маленькой Элизабет иногда бывают и сейчас — пусть не очень сильные и вроде бы не приносящие вреда». И она начала рисовать!

— Должно быть, несчастный случай произошёл вскоре после того, как они сфотографировались на том семейном портрете, потому что выглядит она точно так же, а в таком возрасте дети меняются быстро, — заметил я.

Уайрман вроде бы меня и не услышал.

— Мы все в одной лодке, — изрёк он.

Я уж хотел спросить, о чём это он, а потом понял, что нужды в вопросе нет.

— Si, senor.

— Она ударилась головой. Я выстрелил в себе голову. Тебе раздавил голову автопогрузчик.

— Кран.

Он махнул рукой, давая понять, что разницы никакой. Потом сжал моё единственное запястье. Холодными пальцами.

— У меня есть вопросы, мучачо. Почему она перестала рисовать? И почему я не начал?

— Почему она перестала, я точно сказать не могу. Может, забыла, что рисовала — поставила психологический блок, — может, сознательно лгала. Что же касается тебя, то твой талант — сочувствие. А на Дьюма-Ки сочувствие переросло в телепатию.

— Это всё чушь… — Он замолчал. Я ждал.

— Нет. Не чушь. Но теперь это ушло. Знаешь, что я тебе скажу, амиго?

— Что?

Он указал на семейную пару в противоположном углу кафетерия. Они нарушили молчание. Мужчина отчитывал свою жену. Или это была его сестра?

— Пару месяцев назад я знал бы, с чего весь этот сыр-бор. Теперь могу только догадываться.

— Источник и того и другого, вероятно, в одном месте. Хотел бы махнуться? Зрение на случайное чтение мыслей?

— Господи, нет! — Он оглядел кафетерий, его губы изогнулись в ироничной, кривой, безнадёжной улыбке.

— Не могу поверить, что мы ведём такие разговоры, знаешь ли. Частенько думаю о том, что проснусь, и всё будет как прежде: рядовой Уайрман, встаньте в строй.

Я встретился с ним взглядом.

— Такого не будет.