История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен. Страница 123

В феврале он начинает как-то странно смотреть на меня, краем глаза. Я жду, что он начнет на меня кричать или даже достанет старый перочинный нож и порежет меня. Он давно уже ничего такого не делал, и мне даже этого хочется. Нож не выпустит из меня дурную кровь, потому что во мне ее нет – я видел, что творит настоящая дурная кровь, когда Пол сидел на цепи в подвале, так что говорю не о фантазиях отца – нет во мне ничего такого. А в нем есть что-то плохое, и порезами слить это плохое не удается. На этот раз не удается, хотя он предпринимал немало попыток. Я знаю. Видел его окровавленные рубашки и кальсоны в корзине для грязного белья. И в мусорном контейнере тоже. Если, порезав меня, он поможет себе, я позволю ему это сделать, потому что все еще люблю его. Может, даже больше люблю с тех пор, как мы остались вдвоем. Больше, после того как мы намучились с Полом. Может, эта любовь сродни року, как дурная кровь. «Дурная кровь сильная» – его слова.

Но он меня не режет.

Однажды я возвращаюсь из сарая, где просидел какое-то время, думая о Поле (думая о том, как хорошо мы проводили время в этом старом доме), и отец хватает меня и трясет. «Ты ходил туда! – кричит он мне в лицо. И я вижу, что он даже еще более больной, чем я думал, совсем плохой. Никогда он не был таким плохим. – Почему ты ходишь туда? Что ты там делаешь? С кем говоришь? Что задумываешь?»

И все это время он трясет меня, так что мир прыгает вверх-вниз. Потом моя голова ударяется о дверной косяк, я вижу звезды и падаю на порог, лицом – к теплу кухни, спиной – к холоду двора.

– Нет, папа, – говорю я, – я никуда не ходил, я просто…

Он наклоняется надо мной, руки упираются в колени, его лицо над моим, кожа бледная, за исключением двух красных пятен на щеках, и я вижу, как его глаза бегают взад-вперед, взад-вперед, и я знаю, что он и здравый смысл больше даже не пишут писем друг другу. И я помню, как Пол говорил мне: «Скотт, нельзя спорить с отцом, когда он не в себе».

– Не говори мне, что ты никуда не ходил, ты, лживый сучонок, я обыскал ВЕСЬ ЭТОТ ГРЕБАНЫЙ ДОМ!

Я думаю о том, чтобы сказать, что был в сарае, но знаю, пользы от моих слов не будет, все станет только хуже. Я думаю о Поле, говорящем, что нельзя спорить с отцом, когда он не в себе, когда ему худо, и, поскольку я знаю, где, по его мнению, я был, я отвечаю, да, папа, я был в Мальчишечьей луне, но лишь для того чтобы положить цветы на могилу Пола. И это срабатывает. Во всяком случае, на какое-то время. Он расслабляется. Он даже хватает меня за руку и поднимает, а потом чистит мою одежду, словно видит на ней грязь или снег. Их нет, но, возможно, он видит. Кто знает.

Он говорит:

– Там все нормально, Скут? Могила в порядке? Ничего не случилось с ней или с ним?

– Все в порядке, папа, – отвечаю я.

– Здесь действуют нацисты, Скутер, я тебе говорил? Они поклоняются Гитлеру в подвале. У них есть маленькая керамическая статуэтка этого мерзавца. Они думают, что я об этом не знаю.

Мне только десять, но я знаю, Гитлер мертв с конца Второй мировой войны. Я также знаю, что никто в «Ю. С. Гиппам» не поклоняется даже его статуэтке в подвале. И я знаю кое-что еще, что никогда не приходит в голову отцу, когда в нем бурлит дурная кровь, поэтому я говорю:

– И что ты собираешься с этим делать?

Он наклоняется ко мне совсем близко, и я думаю, что на этот раз он точно ударит меня, по меньшей мере снова начнет трясти. Но вместо этого он встречается со мной взглядом (я никогда не видел, чтобы глаза у него были такие большие и такие темные), а потом хватает себя за ухо.

– Что это, Скутер? Что ты видишь, старина Скут?

– Твое ухо, папа, – говорю я.

Он кивает, по-прежнему держась за свое ухо и не сводя с меня глаз. Все последующие годы я иногда буду видеть эти глаза в моих снах.

– Я собираюсь не отрывать его от земли, – говорит он, – и когда придет время… – Он выставляет вперед указательный палец, поднимает большой, начинает «стрелять». – Каждого, Скутер. Каждого святомамкиного нациста, которого я там найду.

Может, он действительно бы их убил. Мой отец. В ореоле протухшей славы. Может, в газетах появились бы заголовки: «ПЕНСИЛЬВАНСКИЙ ОТШЕЛЬНИК ВПАДАЕТ В НЕИСТОВСТВО, УБИВАЕТ ДЕВЯТЬ СОСЛУЖИВЦЕВ И СЕБЯ, МОТИВ НЕЯСЕН», – но прежде чем он успевает это сделать, дурная кровь уводит его на другую дорогу.

Февраль заканчивается, ясный и холодный, но, когда приходит март, погода меняется, а вместе с ней меняется и отец. По мере того как температура поднимается, небо затягивают облака и начинаются первые дожди со снегом, он становится все более замкнутым и молчаливым. Перестает бриться, потом принимать душ, потом готовить еду. И вот приходит день, может, треть месяца уже миновала, когда я понимаю: три его нерабочих дня (такое иногда случалось, работа у него сменная) растянулись в четыре… потом в пять… потом в шесть. Наконец я спрашиваю его, когда он пойдет на работу. Я боюсь спрашивать, потому что теперь большую часть времени он проводит или наверху, в своей спальне, или внизу, лежа на диване, слушая кантри-музыку на волне радиостанции WWVA, расположенной в Уилинге, западная Виргиния. Со мной он практически не разговаривает, ни наверху, ни внизу, и я вижу, что теперь его глаза постоянно бегают взад-вперед, он высматривает их, людей с дурной кровью, кровь-бульных людей. Поэтому – нет, я не хочу его спрашивать, но должен, потому что если он не пойдет на работу, что станет с нами? Десять лет – достаточный возраст для того, чтобы знать: если поступления денег нет, мир переменится.

– Ты хочешь знать, когда я вернусь на работу, – говорит он задумчивым тоном. Лежа на диване, с заросшим щетиной лицом. Лежа в старом рыбацком свитере и кальсонах, с торчащими из них босыми ступнями. Лежа под песню Реда Соувина [130] «Давай уйдем», звучащую из радиоприемника.

– Да, папа.

Он приподнимается на локте и смотрит на меня, и я вижу, что он уже ушел. Хуже того, что-то в нем прячется, растет, становится сильнее, дожидается своего часа.

– Ты хочешь знать. Когда. Я. Вернусь на работу.

– Я думаю, это твое дело, – говорю я. – Я пришел лишь для того, чтобы спросить, сварить ли мне кофе.

Он хватает меня за руку, и вечером я вижу синяки на тех местах, где его пальцы впились в кожу и мышцы.

– Хочешь знать. Когда. Я. Пойду. Туда. – Он отпускает мою руку и садится. Глаза его еще больше, чем прежде, и не могут стоять на месте. Бегают и бегают в глазницах. – Я туда больше никогда не пойду, Скотт. Эта лавочка закрылась. Эта лавочка взорвалась. Неужели ты ничего не знаешь, тупой, маленький, приклеившийся ко мне сучонок? – Он смотрит на грязный ковер гостиной. На радио Ред Соувин уступает место Ферлину Хаски [131]. Потом отец смотрит на меня, и он снова отец, и говорит нечто такое, от чего у меня чуть не рвется сердце. «Ты, возможно, тупой, Скутер, но ты смелый. Ты – мой смелый мальчик. И я не позволю этому причинить тебе боль».

Потом он опять ложится на диван, поворачивается на живот и просит, чтобы я его больше не беспокоил, потому что он хочет поспать.

В ту ночь я просыпаюсь от звука дождя со снегом, барабанящего в окно, и он сидит рядом с кроватью, улыбается, глядя на меня сверху вниз. Только улыбается не он. Нет в его глазах ничего, кроме дурной крови. «Папа?» – говорю я, а он мне не отвечает. Я думаю: «Он собирается меня убить. Собирается схватить руками за шею и задушить, и все, через что мы прошли, в том числе и то, что случилось с Полом, ничем мне не поможет».

Но вместо этого он говорит сдавленным голосом: «Засыпай», – встает с кровати и уходит. Походка у него какая-то дергающаяся, подбородок выставлен вперед, зад покачивается, словно он видит себя сержантом на плацу или что-то в этом роде. Через несколько секунд я слышу жуткий грохот и понимаю: он свалился, спускаясь с лестницы, может, даже сам бросился вниз, и какое-то время лежу, не в силах вылезти из постели, надеясь, что он умер, надеясь, что он не умер, не зная, на что надеюсь больше. Какая-то часть меня хочет, чтобы он поставил последнюю точку, вернулся и убил меня, чтобы подвел черту под ужасом жизни в этом доме. Наконец я кричу: «Папа? Ты в порядке?»