Противостояние - Кинг Стивен. Страница 98

– Направляет своего ремонтника? – спросил Стью.

– Во имя яиц Иисуса, нет! Ему не дадут пойти, даже если он захочет, и скорее всего так оно и будет. В постгриппозном мире техническое ноу-хау заменит золото в качестве идеального средства обмена. И если оперировать этими категориями, сообщество А – богатое, а сообщество Б – бедное. Что же делает сообщество Б?

– Полагаю, отправляется на юг, – ответил Стью, потом улыбнулся. – Может, даже в восточный Техас.

– Как вариант. Или грозит бостонцам атомной боеголовкой.

– Правильно, – кивнул Стью. – Они не могут запустить свою электростанцию, но уж пульнуть ракетой по «Бобовому городу» для них – сущий пустяк.

– На их месте я бы с ракетой заморачиваться не стал. Постарался бы понять, как отсоединить боеголовку, а потом отвез бы в Бостон в универсале. Как думаете, получилось бы?

– Будь я проклят, если знаю.

– Даже если не получится, кругом полным-полно обычного оружия. В этом все дело. Оно просто лежит, дожидаясь, когда его подберут. А если технари есть и в сообществе А, и в сообществе Б, у них может возникнуть ядерный конфликт из-за религиозных, территориальных или даже ничтожных идеологических разногласий. Подумайте только, вместо шести или семи мировых ядерных держав мы можем получить шестьдесят или семьдесят прямо здесь, на территории Соединенных Штатов. Будь ситуация иной, драться бы стали, я в этом уверен, камнями и утыканными гвоздями палками. Но факт остается фактом: солдаты ушли, оставив все свои игрушки. Об этом даже думать страшно, особенно после того, что уже произошло… но, боюсь, такое очень даже возможно.

Оба долго молчали. Из леса доносился лай Коджака. День клонился к вечеру.

– Знаете, – нарушил паузу Бейтман, – по природе я человек веселый. Может, потому, что довольствуюсь малым. Из-за этого меня сильно недолюбливали коллеги. У меня есть недостатки. Я слишком много говорю, в чем вы уже убедились, и я отвратительный художник, как вы наверняка уже заметили, а в прошлом я не умел распорядиться деньгами. Последние три дня перед получкой мне нередко приходилось жить на одних только сандвичах с арахисовым маслом, и в Вудсвилле меня знали как человека, который открывал в банке депозитные счета, чтобы закрыть их неделей позже. Но я никогда не падал из-за этого духом, Стью. Эксцентричный, зато оптимист – это про меня. Единственным проклятием моей жизни были сны. С детства меня преследовали удивительно яркие сны. И зачастую жуткие. В юные годы мне снились тролли под мостами, которые вылезали оттуда и хватали меня за ногу, или злая колдунья, превращающая меня в птицу… Я открывал рот, чтобы закричать, но с губ срывалось только карканье. Вам когда-нибудь снились дурные сны, Стью?

– Бывало, – ответил тот, подумав об Элдере, о том, как Элдер преследовал его в этих кошмарных снах, о коридорах, которые нигде не заканчивались, а переходили друг в друга, залитые холодным флуоресцентным светом и наполненные эхом.

– Тогда вы знаете. Подростком мне, само собой, снились эротические сны, как с поллюциями, так и без, но иногда они перемежались снами, в которых моя девушка превращалась в жабу, змею, а то и в разлагающийся труп. По мере взросления пошли сны о неудаче, вырождении, самоубийстве, жуткой смерти от несчастного случая. В самом последнем меня медленно раздавливал подъемник ремонтной мастерской на автозаправочной станции. Полагаю, все это вариации сна с троллем. Я действительно верю, что такие сны – всего лишь психологическое рвотное, скорее благословение, чем проклятие.

– Если вы от чего-то избавляетесь, оно не накапливается.

– Именно. Есть множество толкований снов, самое известное – по Фрейду, но я всегда думал, что сны выполняют простую гигиеническую функцию, не более того: снами наша психика справляет большую нужду, всякий раз наваливая объемистую кучу. И у людей, которые не видят сны (или видят, но, проснувшись, не могут вспомнить), в каком-то смысле – ментальный запор. В конце концов, от кошмара есть только одна практическая польза: проснуться и осознать, что это – всего лишь сон.

Стью улыбнулся.

– Но недавно мне приснился совсем уж отвратительный сон. Он повторяется, как и тот, с подъемником, однако по сравнению с ним подъемник кажется детской сказкой. Он не похож на другие сны, которые я видел, но при этом в нем есть что-то от них всех. Словно… словно он вобрал в себя все мои кошмары. И просыпаюсь я от него с предчувствием беды, будто это был вовсе не сон, а откровение. Я знаю, как глупо это звучит.

– И что вам приснилось? – спросил Стью.

– Человек, – едва слышно ответил Бейтман. – По крайней мере я думаю, что это человек. Он стоит на крыше высотного здания, а может, это вершина утеса. Что бы это ни было, оно такое высокое, что подножие – в тысячах футов внизу – укрыто туманом. Близится закат, но он смотрит в другую сторону, на восток. Иногда он в джинсах и джинсовой куртке, но гораздо чаще – в сутане с капюшоном. Я никогда не могу разглядеть его лицо, но глаза вижу. У него красные глаза. И у меня такое ощущение, что он ищет меня… и рано или поздно найдет, или мне придется прийти к нему… и для меня это будет смерть. Тогда я пытаюсь закричать и… – Бейтман замолчал и в замешательстве пожал плечами.

– И просыпаетесь?

– Да.

Они посмотрели на возвращающегося Коджака. Бейтман присел и трепал пса по голове, пока тот очищал алюминиевую миску от остатков кекса.

– Что ж, полагаю, это всего лишь сон, – продолжил Бейтман. Поднялся, поморщился, когда хрустнули колени. – Приди я к психоаналитику, тот наверняка сказал бы, что сон выражает мой подсознательный страх перед лидером или лидерами, которые начнут все заново. Или страх перед техникой в целом. Потому что я действительно верю, что все новые общества, по крайней мере те, что возникнут в западном мире, будут базироваться на технике. Жаль, конечно, лучше бы по-другому, но так будет, потому что мы все на крючке. Никто не вспомнит – или предпочтет не вспоминать, – в какой угол мы себя загнали. Отравленные реки, дыра в озоновом слое, атомная бомба, загрязнение атмосферы… Вспомнят другое: как когда-то по ночам нежились в тепле, не прилагая к этому особых усилий. Видите ли, в довершение ко всему я еще и луддит. Но этот сон… он преследует меня, Стью.

Тот промолчал.

– Ладно, пора домой! – отрывисто бросил Бейтман. – Я уже наполовину пьян и чувствую, что скоро начнется гроза. – Он ушел на дальний конец поляны, повозился в кустах и вскоре вернулся с тачкой. До предела закрутил сиденье вращающегося табурета, положил его в тачку, добавил палитру, сумку-холодильник, накрыл все мольбертом, а сверху разместил посредственную картину.

– Вы прикатили все это сюда? – спросил Стью.

– Я качу тачку, пока не увижу того, что мне хочется нарисовать. В разные дни хожу в разные стороны. Хорошая физическая нагрузка. Раз уж вы идете на восток, почему бы вам не заглянуть в Вудсвилл и не провести ночь в моем доме? Тачку мы можем катить по очереди, а в реке охлаждается еще одна упаковка пива. Так что дорога дальней не покажется.

– Я согласен, – кивнул Стью.

– Хороший человек. По пути я, наверное, буду болтать без умолку. Вы попали в лапы говорливого профессора, Восточный Техас. Когда надоест слушать, просто предложите мне заткнуться. Я не обижусь.

– Мне нравится слушать, – ответил Стью.

– Тогда вы из Божьих избранников. Пошли!

Они зашагали по шоссе 302, один катил тачку, второй пил пиво. Независимо от того, кто что делал, Бейтман говорил, в бесконечном монологе перескакивая с темы на тему, практически без пауз. Коджак трусил рядом. Стью какое-то время слушал, потом уходил в собственные мысли, следовал за ними, затем вновь возвращался назад. Его тревожила нарисованная Бейтманом картина: сотни маленьких человеческих поселений, в том числе воинственных, в стране, где тысячи орудий убийства валялись без присмотра, словно детские кубики. Но странным образом у него из головы не шел сон Глена Бейтмана: мужчина без лица на крыше высотного здания – или на вершине утеса, – мужчина с красными глазами, стоящий спиной к заходящему солнцу, устремивший взгляд на восток.