Противостояние - Кинг Стивен. Страница 99

Он проснулся незадолго до полуночи, весь в поту, боясь, что кричал во сне. Но из соседней комнаты доносилось медленное и ровное дыхание Глена Бейтмана, ничем не потревоженное, и Стью видел Коджака, который спал в коридоре, положив голову на лапы. В лунном свете все выглядело таким ярким, что казалось нереальным.

Проснувшись, он приподнялся на локтях, а теперь вновь улегся на влажную простыню, закрыв глаза рукой, не желая вспоминать сон, но не в состоянии от него скрыться.

Он вновь в Стовингтоне. Элдер мертв. Все мертвы. Стовингтон – могила, по которой гуляет эхо. Жив только он, но выхода никак не найти. Поначалу он пытался держать панику в узде. «Иди, не беги», – повторял он себе снова и снова, но понимал, что скоро побежит. Шаг его все ускорялся, желание оглянуться и убедиться, что звуки за спиной – всего лишь эхо, становилось неодолимым.

Он прошел мимо закрытых дверей в кабинеты с черными фамилиями на матовых стеклянных панелях. Мимо перевернутой каталки. Мимо медсестры с задранной на бедра белой юбкой; почерневшее, перекошенное лицо женщины смотрело на холодные, напоминающие перевернутые формочки для льда потолочные плафоны, за которыми светили флуоресцентные лампы.

Наконец он побежал.

Быстрее, быстрее, двери проплывали мимо и исчезали за спиной, ноги стучали по линолеуму. Оранжевые стрелы выступали из белизны оштукатуренных шлакоблоков. Указатели. Поначалу вроде бы правильные: «РАДИОЛОГИЯ», «КОРИДОР Б к ЛАБОРАТОРИЯМ», «ПРОХОД ТОЛЬКО по ПРОПУСКАМ». А потом он оказался в другой части комплекса, в той части, которую никогда раньше не видел, да и не собирался с ней знакомиться. Здесь краска на стенах облезла, некоторые флуоресцентные лампы перегорели, другие жужжали, как мухи, застрявшие в сетке. Часть матовых стеклянных панелей разбилась, и через зазубренные дыры он видел, что в кабинетах царит разгром, а лица мертвецов перекосило от дикой боли. И везде кровь. Эти люди умерли не от гриппа. Их убили. Он видел ножевые и пулевые ранения, пробитые дубинами черепа. Выпученные глаза убитых смотрели в пустоту.

Он спустился по неработающему эскалатору и попал в длинный тоннель, выложенный кафелем. В другом конце его ждали новые двери в кабинеты, но только выкрашенные в чернильно-черный цвет. Ярко-красные стрелки-указатели гласили: «ХРАНИЛИЩЕ КОБАЛЬТА», «ЛАЗЕРНЫЙ АРСЕНАЛ», «РАКЕТЫ “САЙДУАЙНДЕР”», «ЧУМНАЯ КОМНАТА». А потом, всхлипнув от облегчения, он углядел еще одну стрелку, указывающую в уходящий направо коридор, с единственным благословенным словом над ней: «ВЫХОД».

Стью повернул за угол и увидел распахнутую дверь. За ней ждала сладкая, благоуханная ночь. Он рванул к двери – и тут в дверном проеме, загораживая путь, возник мужчина в джинсах и джинсовой куртке. Стью остановился, крик хрипом застрял у него в горле, а когда мужчина ступил под свет мигающих флуоресцентных ламп, Стью увидел холодную черную тень на том месте, где полагалось быть лицу, и черноту эту нарушали лишь два бездушных красных глаза. Без души – зато с чувством юмора. Исполненные пляшущего, безумного ликования.

Темный человек протянул руки, и Стью увидел, что с них капает кровь.

– Небо и земля, – донесся до Стью шепот из темной дыры на месте лица. – Все небо и земля…

Стью проснулся.

Теперь в коридоре застонал и зарычал Коджак. Его лапы задергались, и Стью предположил, что даже собаки видят сны. Это же так естественно – видеть сны, даже если иной раз среди них встречается кошмар.

Но прошло немало времени, прежде чем он смог снова заснуть.

Глава 38

После завершения эпидемии «супергриппа» накатила вторая эпидемия, которая длилась примерно две недели. Более заметный след она оставила в промышленно развитых странах, таких как Соединенные Штаты Америки, менее заметный – в слаборазвитых, вроде Перу и Сенегала. В США эта эпидемия унесла примерно шестнадцать процентов выживших после «супергриппа». В Перу и Сенегале – не больше трех. Вторая эпидемия осталась без названия, потому что симптомы очень разнились от случая к случаю. Социолог вроде Глена Бейтмана мог бы назвать вторую эпидемию «естественной смертью» или «блюзом неотложки». С позиции дарвинизма эта эпидемия стала последней зачисткой – самой жестокой из всех, как сказали бы некоторые.

Мать Сэма Таубера, малыша пяти с половиной лет от роду, умерла двадцать четвертого июня в больнице города Мерфрисборо, штат Джорджия. Двадцать пятого умерли отец и младшая сестра, двухлетняя Эйприл. Двадцать седьмого умер старший брат Майк, оставив Сэма самого приглядывать за собой.

Сэм пребывал в шоке со дня смерти матери. Бесцельно бродил по улицам Мерфрисборо, ел, когда хотелось, иногда плакал. Через какое-то время плакать перестал, потому что толку от слез не было. Людей к жизни они не возвращали. Ночью его сон прерывался жуткими кошмарами, в которых папа, и Эйприл, и Майк умирали снова и снова, их лица раздувались и чернели, и ужасные хрипы вырывались из груди, когда их душила собственная мокрота.

Второго июля, без четверти десять, он забрел в ежевичные заросли за домом Хэтти Рейнольдс. Ошарашенный, с пустыми глазами, кружил среди кустов в два раза выше его, брал ягоды и отправлял в рот, пока губы и подбородок не почернели от сока. Шипы рвали одежду, а иногда и царапали кожу, но мальчик едва это замечал. Вокруг сонно жужжали пчелы. Он так и не увидел старую и прогнившую крышку колодца, наполовину скрытую высокой травой и побегами ежевики. Со скрежещущим треском крышка развалилась под весом Сэма, и он пролетел двадцать футов выложенной камнями шахты до сухого дна. При ударе он сломал обе ноги. Мальчик умер через двадцать часов – от шока, голода и обезвоживания, а также от страха и тоски.

Ирма Фейет жила в Лоди, штат Калифорния. Девственница двадцати шести лет, панически боявшаяся изнасилования. С двадцать третьего июня, когда в городе начались грабежи, а уже умершие полицейские не могли остановить мародеров, ее жизнь превратилась в сплошной кошмар. Маленький домик Ирмы находился на боковой улице; здесь жила ее мать, скончавшаяся от инсульта в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Грабежи сопровождались выстрелами и жутким ревом мотоциклов, на которых пьяные мужики разъезжали по деловой части города. Ирма заперла все двери и спряталась в пустующей комнате на первом этаже. С тех пор она периодически поднималась наверх, чтобы поесть или справить нужду.

Ирма не любила людей. Если бы на земле умерли все, кроме нее, она бы прыгала от радости. Но не сложилось. Только вчера, после того как в ней проснулась робкая надежда, что в Лоди осталась она одна, Ирма увидела толстого пьяного мужчину, хиппи в футболке с надписью на груди: «Я ОТКАЗАЛСЯ ОТ СЕКСА И ВЫПИВКИ, И ЭТО БЫЛИ САМЫЕ СТРАШНЫЕ 20 МИНУТ В МОЕЙ ЖИЗНИ». Он шел по улице с бутылкой виски в руке. Длинные светлые волосы торчали из-под дешевой бейсболки и падали на плечи. Над поясом его обтягивающих синих джинсов виднелась рукоятка пистолета. Ирма неотрывно следила за ним через щелочку между портьерами в спальне, пока он не скрылся из виду, а потом, словно освободившись от злого наваждения, спустилась вниз, чтобы забаррикадироваться в пустой комнате.

Получалось, что они не все умерли. Если оставался один мужчина-хиппи, могли остаться и другие мужчины-хиппи. И все они были насильниками. Все хотели изнасиловать ее. Рано или поздно они найдут ее и изнасилуют.

В то утро, еще до рассвета, она прокралась на чердак, где в картонных коробках хранились немногие вещи отца. Он плавал на торговых судах. Бросил мать Ирмы в конце шестидесятых. Ирме мать рассказала об этом все. Предельно откровенно. Ее отец был зверем, который напивался, а потом хотел насиловать ее. Они все хотели одного. Если мужчина женился на тебе, у него появлялось право насиловать тебя в любое удобное ему время. Даже днем. Уход мужа мать Ирмы определяла двумя словами, теми же самыми, какими Ирма могла охарактеризовать гибель чуть ли не всех мужчин, женщин и детей на этом свете: «Невелика потеря».